Дождь над городом

Старенков стоял на берегу Полтысьянки, прочно и широко вогнав унты в снег, время от времени оглядываясь, не подают ли сигналы от трубачей, как они называли трубоукладчики, правильно ли идет дюкер, не ломается ли обшивка. Нет, все шло нормально, все вроде бы нормально. Тьфу-тьфу-тьфу, сотню раз надо через плечо сплюнуть, сотню раз костяшками по дереву постучать.

Подумалось: вот и зима на исходе, остались какие-то жалкие крохи, всего ничего.

За спиной поднялось солнце, сквозь туманную рядь проступила длинная темная полоска противоположного берега, точечки под белым обрывом — это люди, наверху же, на самом обрыве, светлеют сосновые стволы. А вон и приземистая тушка лебедки, от которой, как нитки из катушки, исходят тросы, опускаясь в дымную полынью, вызванивают свою бурлацкую песню.

В работе перестало ощущаться время, его бег, люди забыли, что существует такая вещь, как время, забыли про завтраки и про обеды, про солнце и звезды.

Сюда, на берег Полтысьянки, уже в вечерней мгле Старенкову доставили гнутую алюминиевую посудину, придавленную сверху крышкой от кастрюли. Открыл, а в посудине — распаренная рассыпчатая каша с дымящимися буграми мяса, комком масла, вплавленным в макушку пахучей фудзиямы.

— А вот те орудие труда, — Ксенофонт Вдовин, который принес посудину, достал из кармана алюминиевую ложку, торжественно вручил бригадиру.

Старенков расчистил рукавицей место на поваленном корневище пихтача, устроился на нем, стал есть кашу, поглядывая в замутненную, бурчащую воздухом полынью, куда уходило тулово дюкера, и одновременно на противоположный берег.

— Что, Павло? — подошел Костылев, сел рядом. — Сил набираешься?

— Грустно чего-то. Тоска в голову шибает. Не пойму, что со мной творится.

— Конец работы, оно и неспокойно. Начало нового дела только в ноябре предвидится. Это когда еще будет? За горами еще. А сейчас что... Еще несколько деньков, и зимник поплывет. В отпуска пойдем. В общем, уже не до работы. Когда с чем-то прощаешься, обязательно грустно становится. Закон природы. Душевная физика.

— Гмм. Хошь, кашей поделюсь? Нет? Ну нет так нет.

Костылев подумал, что странность старенковская оттого, что большую ответственность за протяг дюкера ощущает, она и придавила бригадира, как коршун воробья, вот и тяжко ему, и на душе сумеречно.

Дюкер тащили весь день и всю ночь без перерыва.

Утро началось с беды.

К Старенкову прибежал вездесуй Вдовин, без шапки, нараспашку, голая грудь на мороз выставлена.

— Бригадир! Дюкер трещину дал!

Старенков даже в лице изменился, глаза вызеленились злым огнем.

— Чего мелешь?

— Не мелю. При прогибе, видать, это стряслось. Один из швов, кажись, треснул.

И это еще до испытания дюкера под водой! Что будет, когда ему нагрузку в полтора раза выше нормы дадут! Располощет нагрузка дюкер на рваные куски, разнесет по частям.

Надо срочно посылать к трещине водолазов, срывать обортовку, снимать груз, соскабливать изоляцию и варить на глубине, заделывать свищ.

Доложили начальству.

— А может, лучше дюкер назад вытащить? — спросил Елистрат Иванович, невозмутимо погладывая «Холодок». — Здесь, на берегу, разобрать и новый шов сделать.

— Время! Время упустим, Елистрат Иваныч! Если река тронется, то дюкер до зимы сохнуть будет. Вы не глядите, что лед толстый. Река вот-вот пойдет. А потом, вытаскивая, мы еще больше поломать его можем.

— Значит, решили под водой свищ заделывать?

— Под водой.

— Учтите только, что водолазы, как водится, сварщики никудышные. Водолазное дело они знают на ять с плюсом, а сварку — спустя рукава. На двойку с минусом.

— Это я знаю.

— Наклепают такое, что не рады будете.

— Попробую своих сварщиков под воду спустить.

Елистрат Иванович даже поперхнулся «Холодком».

— Под воду? А если кессонка?

— Здесь глубина воробью по колено. Никакой кессонкой и не пахнет. А водолазы, они будут страховать.

— Предупреждаю — на спуск специальное врачебное разрешение нужно.

— Ответственность, если кто согласится в воду пойти, я возьму на себя.

— Как хотите. Мое дело предупредить. Но если можно все-таки водолаза послать на это дело — посылайте водолаза.

— Добро. Я узнаю...

Старенков вышел из командирской будки, шагнул в снег, увидел Вдовина, его напряженное потное лицо, поморщился.

— Чего, бригадир? — пробормотал Ксенофонт вопросительно.

— Ничего. В древние времена гонцам, принесшим плохую весть, головы рубили.

— Так то в древние. Что делать будем?

— Собирай бригаду! И водолазов зови.

Бригаду не надо было собирать, она в полном составе находилась на полтысьянском берегу.

Когда пришли водолазы, Старенков откашлялся, неловко потеребил руками бороду, глубоко вздохнул, прогоняя подступившую к горлу сухость.

— Ребята, дело вот какое образовалось. Дюкер на глубине неожиданно пузырить начал. Свищ. Свищ этот надо заделать под водой. Только под водой. Назад вытягивать дюкер нельзя. Не успеем справиться. Полтысьянка должна вот-вот стронуться. Не глядите, что лед толстый, — помолчал, прислушиваясь к плеску воды в полынье. — Лед, он в полдня тонким, как папирус, станет. Или будем все-таки назад вытаскивать, а?

— Нет, — раздалось сразу несколько голосов.