Дождь над городом

Холод проник и под шерстяные штаны, болезненные муравьи облепили ноги, от них обессилели мышцы, сделались дряблыми, непослушными, чужими. Костылев выругался, не заботясь о том, как его поймут наверху, поглядел сквозь неясное стекло на напарника. Тот, мрачно поблескивая глазами и открыв сухой, обезвоженный рот, отковыривал кусок бризоля, косо вогнав в изоляцию широкую лопатку ножа. Костылев с мучительной ознобной тревогой подумал о том, что они не выдюжат, не осилят свищ в один прием, надо будет выходить наверх, на обогрев, на отдых. «Нет», — решительно сказал он себе, стиснул зубы, прислушался к тонкому комариному звону, заполнившему уши, звучавшему как предостережение, как сигнал об опасности.

Водолаз оторвался от оплетки, выпрямился, оставив в битумной корке нож, беззвучно зашевелил губами.

— Слушай! — сразу же встревожился бригадир, оглушил Костылева.

Верно говорят, что нет худа без добра. После старенковского рявканья комарий гуд пропал, — Ну!

— Твой напарник сообщил, что он почти околел от холода, просится на берег.

— Пусть идет! — зло проговорил Костылев, окинул взглядом фигуру напарника.

— А ты?

— Я нет!

— Сдурел, Иван! — прокричал Старенков.

— Не ори! Пока не заварю свищ, наверх не выйду.

Старенков досадно, беспокойно задышал. Он не понимал упрямства Костылева.

— Не дури, Иван! — с надеждой и одновременно униженно попросил Старенков. — Оставаться опасно. Никакой залатанный шов, никакой самый распрекрасный дюкер не стоит риска. Ей-богу!

Костылев подумал, что конечно же риск ни к чему, но если он поднимется сейчас наверх, то что о нем подумают ребята? Нет, пока он не справится со свищом, подъем отставить. Он почувствовал себя дремотно, зыбко. Желая погасить это противное ощущение, выпалил зло:

— Ничего со мной не случится! Пусть водолаз топает на берег, пусть греется. Мне сменщика пришлите. Всё. Конец связи! Точка!

Костылев, стуча зубами, чувствуя, как кожа на его лице больно обтягивает кости, и вместе с тем с какой-то радостной искоркой, которую он ощущал внутри себя, — потом он понял, что именно эта искорка, этот позыв надежды не дали ему сойти на нет и свалиться в траншею, — все-таки закончил очистку изоляции. Пузыри воздуха теперь безостановочно вымахивали перед самым его лицом, вспархивая, как голуби, и он не отшатывался от них. Пришла смена. Второй водолаз был попроворнее и посметливее, с улыбчивым лицом, бледнеющим за смотровым стеклом. Работать стало веселее.

Свищ был небольшим — порина чуть больше игольного ушка. Но когда по трубе под большим, сокрушающим напором пошла бы нефть, она разворотила бы это игольное ушко до размеров человеческой головы.

Машинально Костылев запалил резак, разогрел свищ, загоняя пузыри назад, в огромную полость дюкера, залил дырку металлом, обработал пробку со всех сторон плоскими пятаковыми нашлепинами, потом сверху еще напластовал стальную страховку.

— Все, — слабо прохрипел он в микрофон, только сейчас ощутив, как тревожатся за него люди на берегу, как жадно ловят каждое слово, переданное из речной глуби.

— Слышишь, что народ тут в твой адрес кричит? — прогромыхал Старенков. — А? Иван, ты слышишь?

Сквозь перханье и шорохи переговорки Костылев разобрал вначале далеко, а потом быстро приблизившееся «Ура!». Это кричали сварщики, дизелисты, шоферы, изолировщики — весь трассовый люд, вместе с которым он провел тяжелую зиму и, несмотря на все тяжести, проложил-таки нефтяную артерию. Осталось совсем немного, еще чуть-чуть, и произойдет стыковка со встречной магистралью.

Черная толща воды вдруг стала зеленой, бутылочной окраски, в ней носились мрачные вихлявые призраки, загорались и гасли тусклые осенние сполохи, паслись золотобокие рыбы — речная глубина вдруг стала цветастой, пестрой. Утратив осмотрительность, замерзший, теряющий силы Костылев вяло помогал водолазу накладывать бризоль на тело трубы, затем заколачивать досками окно. Когда работа была закончена, тупо сел на закраину траншеи, отпихнул бахилом шланги от себя.

Усталость, грузная, обволакивающая, вызывающая тошноту, навалилась на него студенистой липкой безобразью, он вяло подумал, что это наносное, быстро проходящее, воспринял это и всерьез и невсерьез. Но когда перед ним заметались беленькие призрачные строчки, будто на экране неисправного телевизора, он обессиленно сглотнул слюну, сопротивляясь страшной физической немощи, попробовал стиснуть зубы, а когда это не получилось, разлепил рот в жалкой и неудобной улыбке. «Вот и проиграл ты битву, Костылев, — подумал он, — продул сражение. Амба. Закрывай кавычки».

Из бутылочной толщи выдвинулся, а вернее, как-то неясно проступил водолаз, подгреб под себя воду руками, встревоженно склонился над Костылевым. «Что?» — беззвучно спросили его губы. Тут же над самым ухом Костылева раздалось громовое рявканье, будто на футбольном поле любимая команда забила гол и стадион поднялся разом, взревел. Потом в одурманенную явь его сознания проникло другое. Крик, стоны, шум ветра, отблеск далекой битвы.

— Ива-а-ан! — срываясь на сипенье, звал его Старенков.