Дождь над городом

— Кронька, Чикуля, Флинтарь, Юмаша, — Стругов переиначил несколько имен в ласкательные, но собака не сдвинулась с места, лишь еще напряженнее вытянула голову, а глаза потемнели, став враждебными, настороженными. Стругов похлопал ладонью по колену, приглашая. Он ощутил, как свежеет и теплеет у него внутри от сочувствия к этому беспокойному и преданному животному, нагнулся, узрев краем глаза замысловатую, скрученную в спиралеобразную трубу ракушку, но не успел рукой дотянуться до диковинки, как сеттер, издав короткий приглушенный звук, в гигантском прыжке метнулся в сторону и, раздвоив грудью стенку камышинника, исчез.

— Вот так пе‑ес. М‑да, — Меньшов, находившийся рядом, цыкнул слюной, отер рот тыльной стороной ладони. Стругов не понял, одобряет ли Меньшов поведение пса или же, напротив, порицает, и он хотел было спросить, но Меньшов сам поставил точки на i, заключил: — Хозяину чрезвычайно преданный. Кроме хозяина, больше никого не признаёт. И не признает. Приручать такого пса целую жизнь надо. Почти невозможно... Одичает, в плавни уйдет, а с чужим человеком жить не будет. Мд‑да. Этот пес — однолюб, вот какая его порода.

Стругов посмотрел на Меньшова недоверчиво, но ничего не сказал в ответ, лишь махнул растревоженно рукой и, забыв про ракушку, прошел к хрустко расправляющемуся провалу, оставленному в камышиннике телом собаки.

— Эх, псина, псина, — произнес он в печальной раздумчивости, — куда же ты сбежал? Зачем тебе это? И где же люди, а?

Постоял несколько секунд молча, неподвижно опустив тяжелые, заросшие седеющим пухом руки с набухшими хребтами вен, грузный и несколько неуместный среди вызывающе ломкого, непрочного затишья. — Неужели погибли люди, а? И где их теперь искать? Хотя бы то, что осталось...

Они обшарили весь Охотничий Став, но ничего, кроме давешнего обломка ружья, не нашли; вывод был следующим: то ли охотники успели ночью эвакуироваться на лодке и лодку унесло в море, то ли всех их смыло накатившимся валом.

...Собрались у вертолета, запаренно дыша после поисков, каждый выбрал место в тени, лишь Гупало расположился в стороне; с беспечным, праздным видом он подставил под лучи шелушащееся, обветренное лицо, медленно завращал головой — вначале одной щекой к солнцу, потом другой. Через несколько минут он вытащил из планшетки командирскую книжку-дневник, оторвал разлинованный листок и, послюнявив его, приклеил к носу.

«Совсем еще пацан», — подумал Стругов, глядя на блаженный лик лейтенанта, спросил тихо:

— Ну, что будем делать, товарищи?

Никто не отозвался, и, когда молчание грозило затянуться, Стругов спросил громче, отчетливо выговаривая каждую букву, словно школьник, читающий по слогам:

— Что делать-то, а?

Меньшов отогнул рукав куртки, постучал ногтем по стеклу часов:

— Для начала надо, наверное, перекусить, товарищ майор. Время обеда. За едой и обсудим.

— Но время же дорого... Каждая минута на счету, — поморщившись, возразил Стругов. — Может, от этих минут жизнь людская зависит, может, она на волоске уже...

— Десять минут на еду надо, а заодно и на обдумывание. Необдуманных поступков нам нельзя совершать, товарищ майор.

— Ты, Меньшов, складно говоришь. Словно «Блокнот агитатора» вслух читаешь. А людям как? — спросил Стругов, потом махнул ладонью, соглашаясь: — Ладно. И собак заодно покормим.

Все разом посмотрели в конец длинного, прямого, как луковая стрела, хвоста вертолета — пятнистый сеттер сидел там и, тонко взвизгивая, зализывал побитую грудь.

— Давай-ка, Алексей, харчевую сумку сюда.

— Сиди-сиди, — Меньшов остановил поднявшегося было Гупало. И куда только его обычная сонливость делась — вон как быстро вскочил, когда речь зашла о еде. — Загорай, пока время есть. Я схожу...

— А я не загораю, я обдумываю, — Гупало пожал плечами и вопросительно посмотрел на майора — Стругов не любил, когда не выполнялись его приказы, — на этот раз майор лишь устало кивнул, потер пальцами плохо выбритый, с редкими кустиками седой щетины подбородок. Гупало отвел глаза — ему вдруг стало жаль этого немолодого, столько видевшего и перенесшего в жизни человека, чей вид так контрастно противоречил цветущему виду бортмеханика Меньшова и его собственному виду и сытому, раздобревшему лентяйству пожилого Пермякова, струговского одногодка. Меньшов беззвучно появился в притеми вертолетной кабины, ловко спрыгнул на ракушечник, потянул за прочный брезентовый ремень бокастую сумку. На ходу он вытащил из сумки цветистую, но уже до тканой основы вытертую клеенку. Быстро присев, расстелил ее на ракушечнике. Тут же чертыхнулся с хмурой досадой: стремительно пронесшийся ветер резко завернул угол клеенки, сложил. пополам, швырнул горсть крупного колкого песка сверху.

— Привет от старых штиблет, — басом прокомментировал Гупало. — Наше вашим, давай спляшем, — он подполз на четвереньках, приподнял клеенку, ссыпал песок под ноги. — Скатерть-самобранка: и в огне не горит, и в луже не тонет...

Посмотрел на майора. Стругов молчал, он очерчивал прутиком собственные сапоги, вдавленные в песок по самые запяточники.

— Собак чем будем кормить? — спросил Меньшов.