— Это эпоха, — сказал мне старик. — Вы понимаете, целая эпоха ушла. Если подумать, весь двадцатый век. Я все это видел, понимаете? Берлин. Бабельсберг. Мюнхен. Не растерзанный союзной авиацией Мюнхен, а олимпийский, тридцать шестого года. Вы знаете, что фюрер учредил особую медаль для немецких победителей Игр? Вы представляете, как это выглядит, когда звучит команда «марш!», и шеренга с размаху опускает сапоги на булыжную мостовую.
— И еще Дахау, — сказал я.
— Что? — он подумал, припоминая. — Ах, да… Дахау и еще этот, как его… ну, вы лучше помните. Печи. Кого-то там сожгли, говорят, некоторые были учеными, что-то такое изобрели, чуть ли не эпохальное… Печально. Я все понимаю — были издержки, как у любого политического движения. Может быть, не следовало их так уж… чересчур. Может быть, не стоило сотрудничать с сионистами, а и их вешать. Но, молодой человек, если бы вы видели, как это было красиво! Факельные шествия — ночь, маленький живой огонь факелов, колышущиеся тени, и тысячи людей в едином порыве… Форма. Человек в форме никогда не чувствует себя одиноким, ущербным, он всегда в рядах, с кем-то, частица могучего целого. Где это теперь? Войска ООН? Семенная вытяжка, пародия на армию и строй, оперетка…
Он горько покривился и обеими руками поднял к губам стакан. Этих динозавров остались считанные единицы — развитая геронтология, высокий уровень медицины… может, еще и яростное желание жить, сохраниться, быть? Они единодушно открещивались от ушедшей идеологии, все воевали на Западном фронте, если собеседник был с востока, и на Восточном — если собеседник был с запада. Но все поголовно и навзрыд сожалели о порядке и братской сплоченности, чьими символами были мундир, френч, китель…
— Вот и ваш Некер появился, — сказал бесшумно подошедший хозяин.
С о в е р ш е н н о с е к р е т н о.
Э к с п р е с с — и н ф о р м а ц и я. Д о п у с к А-0.
Я обернулся — откровенно, не маскируясь. Некер сидел у входа. Это был он и не он. Крупная фигура, густые усы, мужественное лицо стареющего военного — импозантный моложавый джентльмен с фамильного портрета викторианских времен. Но я хорошо его знал и видел, что он стал другим. Полное впечатление надломленности, безвольности, и это не игра. Он на самом деле сломлен.
Во времена оны Роланд был для меня учителем, недосягаемым эталоном и господом богом, да и потом, поднабравшись опыта, я смотрел на него снизу вверх — право же, он заслуживал такого взгляда. Что же делает с людьми этот проклятый город и как он этого добивается? По спине у меня побежали мурашки при мысли — что, если то же суждено и мне? Поток, неотвратимо затягивающий в омут… Но должен же кто-то прервать череду необъяснимых падений, по сути, предательств?
Я подошел к нему и сел напротив. Он равнодушно поднял голову. А потом узнал меня.
— Здравствуйте, генерал, — сказал я. — В Центре беспокоятся, куда это вы запропастились.
— Меня всегда можно найти в этом милом заведении, — сказал он. — От и до. Сижу и пью. Омерзительное занятие, знаете ли. Я все жду, когда начнется белая горячка, и я с превеликой радостью лишусь рассудка, но горячка никак не приходит…
— Что с вами?
— Информация, — сказал он. — Я ведь был хорошим сыщиком, верно? А теперь получил информацию, которую человеческий мозг — или по крайней мере мой мозг — переварить не в состоянии.
— Вы докопались? — спросил я.
— Да.
— И что вы знаете касаемо здешних странностей?