Дождь: рассказы

— Не мое, другого. Но ты молчи. Не перебивай. — Он сам замолчал, мысли разбегались; потом заговорил снова, речь шла медленно, как сеятель по борозде. — Меня хотели распять. Но ты знаешь, по обычаю на пасху всегда отпускают одного преступника. Кого народ захочет. Выводят двоих, а народ выбирает, кого помиловать. Меня вывели. Но я не надеялся. Тяжкое преступление свершил я.

— Да, ты убил сына Яхели.

— Нет, не то. Мое преступление другое. Другое, хоть я и не понимаю: я молчал. Стражник сказал. Он сказал, что это злое дело и нет за него прощенья. За то, что молчал. Думаешь, бессмыслица, да? Но нет, не такая уж бессмыслица. Это «явлено», это можно объяснить; бессмысленно то, другое, необъяснимое, как солнце в полночь.

Варавва не мог больше говорить, все слова потонули в бездонной глубине.

— Ты знаешь, за мной пришел тюремщик, тот самый, с которым я говорил раньше, повел меня по переходам, я шел, окутанный звоном своих цепей. И он меня спросил: «Надеешься или нет?» А я сказал — не знаю. А второй ты слыхала, кто был?

— Да, мне говорили, его зовут Иисус. По-моему, он помешанный.

— Перед помостом собрался народ, и все смотрели на меня, на Правителя, благоухавшего ароматами цветов, и на того, второго. Он был худой, тихий такой, а глаза огромные, в пол-лица.

Правитель спросил: «Которого из двух хотите вы, чтобы я помиловал?» — и смертная тоска переполнила мое сердце. Но тут они закричали громко: «Варавва! Варавва!» — будто море ревело.

Я обрадовался. Эти люди меня знают, они выбрали меня. Но, обернувшись, я увидел лицо второго, он склонился покорно, крики летели в него как камни, и мне стало жаль его, ибо я подумал, что человеку этому труднее будет перенести мучения, чем мне. Тюремщик стоял рядом, и я спросил тихо:

«Этот… Иисус?» — «Этот». — «Наверное, он совершил преступление гораздо более тяжкое, чем мое. В чем его обвиняют?» — «Он презирает законы цезаря. Уверяет, будто может делать чудеса. Человек этот великий гордец. Твердит, что он один говорит правду». — «Это разве преступление?» — «Великое преступление».

Больше страж ничего не сказал, но ветер сомнений ворвался в мою душу. И теперь я не знаю сам, живой или мертвый разговариваю с тобою, а может быть, все это мне приснилось.

Пелена пала на глаза мои, сквозь пелену я видел: Правитель умывал руки из кувшина, как делают люди после еды.

С меня сняли цепи, и я упал, будто щепка, в волны людского моря. А теперь скажи мне, женщина. Слышала ты когда-нибудь такое? Чтобы от слов одного человека смутился дух, затмилась жизнь? Слыхала ты что-либо подобное?

И, не дожидаясь ответа, затерялся на путях, что вели в глубину ее глаз. Лиловыми фиалками цвело небо, и на фоне его Варавва казался каменной глыбой, едва тронутой рукою мастера.

Ночной гость

Скрип колес тянулся во тьме. В бледном свете каретных фонарей являлось дерево, его ствол, влажные листья, потом желтоватые круги плыли дальше сквозь густую, плотную ночь. Щелкал кнут, дробно стучали копыта. Изредка нарушал однообразие резкий треск — карету встряхивало, кренило на выбоинах.

Чуть белела во мраке дорога, вилась своевольно, будто ручей, мимо темневших рощ, огибала склоны черных, высоко вздымавших вершины гор. Призрачно замерцали в долине сонные огни городка.

В начале единственной улицы фонарь, окруженный кипящим сонмом насекомых, осветил карету; одинокий стук ее колес тяжко внедрялся в тишину. Улица была широкая, длинная, обсаженная по обе стороны деревьями; из-за деревьев выглядывали обшарпанные стены домов, торчали решетки, выкрашенные зеленой краской. Песок скрипел под колесами. Карета свернула за угол и потонула во тьме, потом снова вынырнула вдали в свете другого фонаря; под фонарем, прислонясь к стене, стоял юноша. Он стоял опершись обеими руками на трость, опустив голову. Заслышав стук кареты, изумленный, поднял лицо с пошловатыми усиками, проводил взглядом. Чуть подальше из окна вместе со слабым светом робко лилась несложная мелодия. Стук колес загасил музыку и покатился дальше в темноту, из которой на каждом углу вновь и вновь возникали дома городка.

У освещенной двери аптеки промелькнула компания: четверо сидели на вынесенных из дома стульях — аптекарь весь в белом и без шляпы; священник в грубых башмаках, торчащих из-под сутаны; лысый учитель, дремавший положив ногу на ногу; начальник отдела землеустройства, он же инспектор палаты мер и весов, большеусый, пузатый, в черном костюме, в рубашке с крахмальным воротничком. Шум кареты оборвал беседу, слышался еще какое-то время и наконец умолк на площади, перед широкой дверью гостиницы. В мерцании полутеней глядел во все глаза на карету бледный подросток. Открылась дверца, быстро соскочил человек — высокий, сильный, ловкий; под широкими полями шляпы не видно лица. В портале незнакомец чуть не сбил с ног выходившую оборванную старуху и твердым шагом двинулся в притихший дом.

Старуха остановилась перед подростком.

— Видел?

— Да, видел, — рассеянно отвечал мальчик.