Дождь тигровых орхидей

На улице завыла сирена, Гера бросилась к окнам – никого. Никому нет дела до Хорна. Бедный, бедный Миша, мохнатик! И Гера, не зная, что и думать, представила себе, что все это ей только снится, и принялась за уборку. Она принесла белое пластиковое ведро и сложила туда все крупные осколки. Под грудой стекла она увидела небольшую фотографию. На ней был изображен Хорн, он стоял на улице возле своего автомобиля, а из дверей старинного особняка выходила… Маша! Маша? Посвященная лишь частично в план похищения, Гера, конечно, ничего не знала о роли белого «Форда», бросающего тень на Хорна. Снимок запечатлел взгляд Хорна, так мог смотреть только влюбленный мужчина. Гера переводила взгляд с Хорна на Машу, и ей становилось не по себе. Неужели они как-то связаны? Может быть, здесь были люди Руфинова и искали Машу? Но почему здесь и кто сделал этот снимок? Если бы фотография была дорога Хорну, она не валялась бы на ковре. Гера, положив снимок на стол, вздохнула и спустя некоторое время вновь принялась наводить порядок. «Буду его ждать», – решила она.

Ольга Руфинова после ухода Евгения Ивановича пошла к себе в спальню и легла. Почему она успокоилась, когда узнала, что во всем виноват Хорн? Может, это только временное затишье перед нервным срывом, иначе как объяснить, что она в течение длительного времени беседовала с Дымовым о выставке, о Вике, аукционе и напрочь забыла о дочери? Да и Борис ведет себя странно, словно знает, где она.

Вернулся Борис, зашел к жене, сообщил, что всех отпустил, разделся и, не сказав ни слова, лег рядом.

– Боря, звонил Миша и сказал, что Маша с ним.

Борис никак не отреагировал на ее слова.

– Борис, ты меня слышишь?

Но он был уже далеко.

Сквозь сладкую дрему он в который уже раз вспоминал ржаное поле, окутанное дымом, кусты смородины, сиреневое с голубым небо над головой и женщину, убегающую от него. Молочно-белое тело ее, оранжевые, излучающие свет волосы, льющиеся по спине, и ноги по колено в зеленой неспелой ржи. Тогда было много птиц, они словно нарочно кружили над полем, чтобы подсмотреть, как любят друг друга люди; они нахально садились на ветки дикой смородины и оживленно переговаривались своими гортанно-скрипучими голосами. Собирался дождь, на земле было расстелено покрывало, а на нем лукошко с клубникой, маленькие зеленые яблоки, ягоды желто-розовой черешни, пучок белых полевых цветов, мужские часы, женский золотой браслет и ворох кружевного белья.

Она, эта неземная женщина, принадлежала другому мужчине и постоянно твердила это ему, смеялась в лицо, дразнила его, когда они оставались хотя бы на минуту в комнате вдвоем, когда тот, другой ее мужчина выходил за стаканом воды или сигаретами. Они даже успевали обняться и передать друг другу тепло, прежде чем возвращался этот старик, который садился, улыбаясь, в кресло и продолжал прерванную беседу ни о чем. Люди собираются в компании по очень странным законам, но все же чаще всего их сближает образ мыслей, отношение к жизни в самых общих ее проявлениях. Эти же трое – двое мужчин и одна женщина – собирались словно для того, чтобы насладиться временным отсутствием одного из них, для остроты ощущений. Старик, оставшись вдвоем с женщиной, которая ему принадлежала, был счастлив при мысли, что они наконец вдвоем и что она, эта молодая красавица, не уходит от него к молодому, Борису, и в этом его сила; оставшись же наедине без старика, они, как заговорщики, целовались, Борис успевал погладить Анино колено и настраивал ее на близкое свидание, а когда их покидала Анна – она выходила, чтобы подкрасить губы, которые «съел» Борис, – мужчины, оставшись одни, каждый по-своему наслаждались сознанием того, что женщина принадлежит именно ему: старик представлял, как они сейчас разойдутся, как Борис уйдет к своей молодой, но очень болезненной жене, чтобы, справившись о ее здоровье, поцеловать ее в бледную щеку и уснуть, не испытав полагающейся ему радости физической близости. А на самом деле Борис, кружа по темным улицам, будет повторять про себя те милые и немного вульгарные словечки, которые успевала ему нашептать на ухо Анна, прижимаясь горячим бедром к его руке, и которые позволяли ему надеяться на субботнюю встречу, на безумную загородную прогулку, где уж им никто не помешает.

Они и встречались только по субботам, колесили по окрестностям города, останавливались в самых тихих, полудиких местах, чтобы, спрятавшись от людей, пожить другой, параллельной жизнью, чтобы позволить себе побыть дикарями, первобытными Адамом и Евой, побегать нагишом по траве, искупаться в ледяном ручье под пение птиц, поесть руками простую пищу, свободно обходясь без ножей и вилок. Это были самые счастливые субботы Бориса Руфинова. Он почему-то совершенно не испытывал чувства вины перед Ольгой, которая жила своей, вполне насыщенной и, как ему казалось, полной жизнью.