Читаем Дождь в разрезе полностью

Дождь в разрезе

четвероклассник говорит смотрите как они танцуют некоторые из них до сих пор танцуют вот так и вот так окружены стеной невнимания

все эти люди которыепоявляются и исчезают на моём путиони не такие как ты или тётя Адаим просто некуда отойти

Кто такая тетя Ада? Никто. Тетя Ада. Ад потока, в котором появляются — танцуют — исчезают.

Арсений Ровинский живет в Копенгагене с 1991 года.

Копенгагена в книге тоже нет. Есть десятки, сотни людей. Прощание с прежним сквозным персонажем Ровинского — с затейливым именем Резо Схолия — пошло на пользу. Стих стал полифоничнее, оброс голосами. Тетя Ада. Джамиля. Таня Попова. Фарида. Женя Шевченко. Некто Вакабаяши. Начал считать количество персонажей — сбился на тридцать каком-то.

только напротив его фамилии чёрточкасовсем небольшая галочка

в точности как в голове бываетКоля и сам всё понимает —ветер, зима, зимой всегда некогда

Имена иногда пишутся с большой, иногда с маленькой: «серёжа», «гача». Ловцы жемчуга (йогурта, путешествий, денег, секса, черешни). Все — окружены стеной невнимания. Кроме мгновенного луча — как просвечивание в огромном аэропорту — лирического взгляда.

Одно из часто повторяющихся мест — самолет. Пространство случайности контактов, комфорта и близости небытия.

вылет в 13.20 прилёт в 19.05 в домодедовочай подаёт стюардесса похожая на медведеваа внизу пустота то есть нет никого как если бывсе

побросали всё и тоже улетели уехаличто же ты что же ты серёжа серёжаруки твои ледяные и очень неловкиеволосы жёлтые-жёлтые почти что белыекакие-то тёмные пятна на свитере

Почти все стихи — семь-восемь строк.

Где-то после третьей или четвертой проходит невидимая линия разрыва, смена ракурса, монтажный стык.

Незаконченность мысли, действия, речи. Все это создает ощущение хрупкости — и абсурдности мира.

«Абсурдность» — слово изрядно захватанное; уточню. Восходя к обэриутам и Заболоцкому, она дает сегодня разные стилистические регистры. Ироничный — у Дмитрия Тонконогова. Наивный, близкий детским стихам Хармса, — у Павла Гольдина. Игровой — у Павла Лукьянова (о его книге пойдет речь ниже).

Абсурд в стихах Ровинского возникает — и нарастает — от множества рациональных действий и понятных, «человеческих» (даже слишком) мыслей. Умножаясь, накладываясь друг на друга, они создают в сумме ощущение бессмысленной суеты, абсурдности всех усилий. Перед стеклянной стеной невнимания. Перед пустотой за бортом. Перед зимой и ветром. Перед финалом.

жизнь она навсегда говорит ФаридаЛёня увез меня в Полинезию онработал на органы а в 90-мстал заниматься коммерцией вот результатВы как великий художник вдохнитев эту скульптуру хоть и надгробнуюпобольше жизни

Абсурд не знает катарсиса. «Голоса из хора», пузыри из ртов «ловцов жемчуга», маленькие комедии и крошечные трагедии следуют — звучат, всплывают, мигают — с быстротой клипов. Под конец книги возникает легкое утомление: энергия читательского ожидания ни во что не может разрядиться. Всем этим героям, имена которых уже перестаешь воспринимать, действительно просто некуда отойти. Они слишком «здесь и теперь».

И все же — не в самом конце, но где-то ближе — на страницу точно падает случайное солнце. Нет, не хеппи-энд. Но ощущение, что выход все же существует.

Жора вылазит из-под обломков и смотрит вокруг

повсюду одни виноградники видимо это югвидимо всё приключилось на самом делевспоминает как огромные челюсти сомкнулись изаскрипелипауки и бабочки всё это видит он как будто впервыеего окружают хлопают по плечу ну что живыекричат живые а где АшотДа. Еще бы вот Ашот нашелся…