Дожди над Россией

Я опустился перед нею на корточки, прижался щекой к щеке. С минуту я не мог вымолвить слова, потом тихонько, вшёпот спросил:

— Откуда у тебя деньги?.. Ты…

— Скажете, крала дома? — опередила она мой мучительный вопрос и фыркнула: — Вот ещё охота красть! Да мне мамка с папкой сами дают на морожено. Я не покупала… А ещё я выпрашивала все мороженые денюшки у Вовки Хорошкова, — показала на соседского мальчишку, катался на своей калитке, не сводя восторженных глаз с меловой свежей размашки по забору напротив «Квас — плешивый трус». — А бабушка не давала. Она никогда не давала на морожено! Вовка говорит: «А давай насбилаем копеечек, купим бандита и пускай он убьёт её из лужья… Чоб не жадобилась…» Вовка р-ры не выговаривает ещё…

Я позвал Вовку, и мы втроём отправились на угол к ближней будочке мороженщицы.

— Тебе сколько, Вова? — спросил я.

— Тли! — выпалил демонёнок и для верности вскинул три оттопыренных пальца.

Я купил им по три эскимо, и мы расстались.

17

Мир тесен: все время натыкаюсь на себя.

М. Генин

Я почувствовал себя на верху блаженства. Мне пришла счастливая мысль о том, что настали мои лучшие времена, те самые времена, когда я обещал сам найти Розу, и я покатил к ней в общежитие.

Вахтёрша сказала, что Роза только-только куда-то вышла и непременно с минуты на минуту вернётся, поскольку Роза большая домоседица.

Я присел у двери на табуретку.

Минул час, второй, утащился третий…

Роза всё не возвращалась.

Где-то под одиннадцать я уехал. Мы так и не увиделись.

На вокзале я посидел на своей лавке против камеры, погладил свою блёсткую дерянную перину… простился… и побрёл наверх, в зал ожидания, где было и народу тесней, и свету ярче, и где не надо мне больше жаться от милиции.

Теперь я могу спокойно сесть на широкую скамейку с гнутой спинкой и ждать, как и всякий в этом зале, своего поезда. Пускай подходит ментозавр, пускай спрашивает, куда мне ехать. Не пряча глаза, спокойно отвечу, что еду в Каменку, что поезд мой будет ближе к рассвету. Здесь я сяду затемно, а выйду в Каменке уже при дне…

Я сидел как порядочный пассажир, мурлыкал про себя:

— Силач — бамбула
Поднял четыре стула,
Выжал мокрое полотенце
И сделал прыжок с кровати на горшок…

Тут ко мне подлетел Бегунчик.

— Синьор! Простите мои мозги, не врубакен… Вы как затесались в этот вагон для некурящих? — обвёл он широким жестом громадный гулкий зал. — Вы не боитесь, — подолбил кривым каблуком в пол, — что ваше место в погребухе захватит какой-нибудь бамбук?

— Нет, — ответил я себялюбиво и уставился на синяк у него под глазом. — Где разжился?

— А-а… Кулачок с полки упал… — кисло отмахнулся Бегунчик. — А между прочим, именно там, — опустил он взгляд, — у камеры ждала тебя до одиннадцати кралечка… Напару с костылём. Серьёзная… Важная… Сидит, как мытая репа. С виду не похожа на вокзальную фею с горизонтальной профессией.[390]

— Кончай петь Алябьева![391] — отмахнулся я.

«Значит, мы разминулись в пути, — с досадой подумал я о Розе, как о чём-то отошедшем, отстранённом. — Значит, не судьба…»

— И с каких это пор птичке свое гнёздышко не мило? — не отставал Бегунчик. — Не хочешь ли ты сказать, что твоя вокзальная эпо́пия уже кончилась?

— Представь! — стиснул я его локоть. — Через три часа с копейками я отбываю.

Бегунчик боком вжался между мной и обрубышем, коротким пухляком — сонно отрезал ножом толстые кружочки от венка колбасы и откусывал хл еб от целой буханки.

— Я ведь тоже отбываю чудок попозжей твоего, — прихвастнул Бегунчик. — Только я не ликую в отличку от некоторых… Тебя, рыжик, спасла эта штукенция, — постучал по моему гипсу, — а то б ты накрылся калошкой и был бы ещё грустней меня. Наш бандерлог, — Бегунчик притишил голос, — уже намылился двинуть тебя в дело.

— Какое ещё дело? — перехватил я его робкий, жмущийся взгляд.

— А простое… Сами мы чистюли… В городе, в пригороде чистоту наводим… Чистим-блистим! Убираем, что плоховато висит-лежит по дворам… Голубятники[392] мы немножко… По совместительству немножко воздушники,[393] слегка банщики…[394] Так, мелочишкой баловались. Кассиров[395] у нас не было… Ничего серьёзного. Нам совсем мало нужно было набрать форса[396] до Одессы. На билеты набрали, а на харч не успели. Ямщика[397] нашего замели. Это тот… с селёдкой…[398] В конверте[399] уже… а может, и в сушилке…[400] Не продал бы всех нас… И весь таборок ударил по югам. Двое уже оборвались. Нырнули…

И чем дальше я слушал, тем всё твёрже убеждался, что Бегунчик вовсе не какой-нибудь матёрый мазурик, а так, горькое дитя беды.

Уже давно свернулась война, а долгие её шипы жалят всё больно.

Отец у Бегунчика погиб на фронте, мать угнали в Германию.

В фашистском концлагере выжила. Вернулась.

Но за то, что была в плену, её репрессировали. И уже в советском концлагере пропала без известий.