Дожди в августе

— Спасибо, спасибо, милок, отдыхай! Наломался с непривычки, чай… Мы с Леней вон сходим. Сходим, Лепя?

Семяшкин, раскорячившись, упирается в лодку плечом, сталкивает ее и уже на ходу переваливается через борт. Старики усаживаются рядом и, попеременно опуская весла в фиолетовую воду, гребут легко и о чем-то весело переговариваются — их голоса далеко слышны над водой.

Две ходки они сделали без всякого напряжения, потом еще выбирали из сетей рыбу, носили ее ведрами под навес, ссыпали в высокие деревянные кадушки и развешивали на ветру сети. А после этого все вместе ели прямо из ведра разварившихся нешкереных, нежно жирных зельдей, черпали деревянными ложками густую, как студень, юшку.

Когда стали прощаться, Нефедыч приволок ведро свежих зельдей.

— Гостинец вам, — подал перегнувшемуся с "Люра" Семяшкину.

Все почему-то посмотрели на Перегудова, но тот собирался в это время закуривать и отвернулся, хоть ветер дул не с берега, а с реки.

Дуня, ягодка моя

Дед Мелешка живет в старом татарском доме. Крыша дома покрыта красной черепицей, напоминающей по форме половинки кувшинов. Посреди дома аккуратно выложенный камнем и обмазанный глиной очаг, на котором когда-то варили себе конину потомки Чингисхана. Для деда Мелешки очаг — пустое место, в которое он бросает выкуренные "козьи ножки". Дом делится на женскую половину и мужскую. В мужской живет сам дед Мелешка, а в женской — его жена, бабка Ира. Сад у деда Мелешки огромный и занят исключительно вишней и помидорами. Теплой крымской зимой дед Мелешка ползает по грядкам, весь вымазанный черноземом, кряхтит, жалуясь на поясницу, и тихо матерится про себя, но ни один кустик рассады не сломает и не помнет. И уже весной, наняв грузовик, везет продавать первые помидоры в Симферополь. Помидоры расхватываются отдыхающими в один день, и назад дед Мелешка везет целый чемодан мятых трешниц, пятерок, червонцев. Вишню дед не продает, из вишни он делает вино, которое пьет каждый день графинами: один графин к завтраку, один к ужину и один в обед. Пить из других сосудов дед Мелешка не может.

Бабка Ира, не в пример другим совхозным бабкам, никогда не ругается.

— Мелеш, Мелеш, пойдем домой, — скороговорит обычно она и тянет деда Мелешку с улицы. — Выпил — и молодец. Мелеш, Мелеш, держись, яма тута. Мелеш, Мелеш, родненький…

Примерно один раз в месяц на деда находит просветление, и он бросает пить, причем бросание это сопровождается ритуальным разбиванием графина. Дед подходит к железобетонной свае, невесть зачем зарытой во дворе, размахивается со всего плеча и с гаканьем ударяет графином о сваю так, что стеклянные брызги летят аж через забор. На следующий день утром дед Мелешка становится тихим и грустным. Он вздыхает, пробует вытесать подпорки для вишен, но все валится из рук, и он виновато топчется перед бабкой Ирой, а потом выдавливает, глядя в сторону моря:

— Слышь, мать, ты бы, што ль, в сельпо сходила. Графин бы купила, што ль.

Бабка Ира идет в сельпо и покупает такой же графин с розовыми колечками у горлышка. Она уже скупила почти все графины, за исключением того, что в сельсовете, и еще одного, который в клубе.

На все случаи жизни у деда Мелешки одна песня, если ее можно назвать песней — так себе, полчастушки: Дуня, Дуня, Дуня, я Дуня, ягодка моя.

Вот и все. Эту свою песню Мелешка может петь по-грустному и по-веселому, смотря какое настроение.

До моря недалеко, километров шесть. Рано утром дед Мелешка садится на свой велосипед и катит к морю. Велосипед дамский, старенький, но смазанный во всех ответственных узлах, а потому безотказный. Мелешка не любит отдыхающих и вообще не любит, когда на песке навалено столько людей, что пройти нельзя. Он раздевается до трусов, которые самую малость прикрывают колени, и "для началу" ходит около воды по прохладному песку. Тело у Мелешки дряблое и белое, загорелые только руки до локтей и лицо, так что издали кажется, будто он в маске и перчатках. Но силенка у деда Мелешки еще имеется. Он разбегается, кричит набор сплошных гласных "э-ю-и-я-э-эх!" И с "эх", поднимая вокруг себя брызги, плюхается в море и плывет, плывет плавно и красиво.

Группами и по-одному спускаются к морю и первые отдыхающие. Дед Мелешка вылезает из воды, натягивает на мокрые трусы штаны и ведет велосипед за руль. Ехать вверх трудно. Он часто останавливается, отдыхает и думает о том, что сегодня в совхозе свадьба. Женится внук его старого приятеля Ларина, хороший внук Валерка. Дед утирает рукавом то ли лоб, то ли глаза и идет дальше. Единственное утешение деда Мелешки и бабки Иры — внучка Люська, да и та глаз не кажет. А где их сыны? Нет ни Шурки, ни Васьки, ни Кольки, ни Костика.

Шурка и Колька погибли сразу же в сорок первом, даже в один и тот же месяц, только одиннадцать дней и разницы-то между похоронками.