Дождливое лето

Собственно, дельфин устроился на могучей длани не  д о в е р ч и в о, а  п о к о р н о, п о с л у ш н о, как то и подобает ему в отношениях с повелителем, и эта вздыбленность его тела, вскинутый хвост кажутся ритуальной позой, которая, может быть, сродни человеческому коленопреклонению… Пастухов усмехнулся этой мысли: до чего же сильно в нас стремление подгонять все под привычные представления! В действительности было, видимо, куда проще: чтобы точно обозначить — се Посейдон, художнику вполне достаточно было трезубца, но то ли еще в глине, в модели, показалось — бедновато, то ли изначально хотелось, чтобы непременно был и другой атрибут — дельфин, а как ему найти место в такой композиции? И вот найдено решение — дельфин лег в странной, но весьма эффектной позе на божественную длань, где ему иначе просто никак было не поместиться. Подумалось даже: а не сделалась ли находка именно этого мастера прообразом декоративного элемента, который стал потом встречаться так часто — особенно в фонтанах? Ведь и этот Посейдон, и юный Гермес, и бронзовая змейка — из самых истоков Искусства, великой реки, зародившейся тысячи лет назад…

Похоже было, кстати, что серебряный Посейдончик — копия какой-то не дошедшей до нас величественной — может быть, даже грандиозной — скульптуры. А вот Гермес (да, скорее всего, это Гермес), видимо, изначально был замыслен как миниатюра, статуэтка… И в связи с этим в который раз мелькнула тривиальная (что поделаешь!) мысль о масштабах самовыражения художника: Родосский колосс и статуэтка, эпопея и коротенький рассказ, могучая симфоническая вещь и фортепьянная пьеса, Фидий и Дексамен, Микеланджело и Челлини, Бетховен и Шопен, Толстой и Чехов…

…Любопытно, что мордочка дельфина кажется добродушной и веселой, а глазки (они едва намечены, но эту подробность древний мастер тоже не упустил) смотрят лукаво. Сколь многое может деталь! Как неожиданно она вносит свой штрих — в этом случае нечто житейское, жанровое, контрастное! И шляпа на Гермесе (единственная деталь туалета!) тоже ведь неслучайна, тоже содержит какой-то знак…

За столом между тем продолжался разговор.

— Как сказал кто-то из великих: занятия наукой позволяют нам удовлетворять собственное любопытство за счет государства… — Это очередной раз «ввел мяч в игру» бородач Саша. И Пастухов, который до сих пор помалкивал, неожиданно для себя (это было ему свойственно) спросил:

— К вам это тоже относится?

Его почему-то раздражал бородач.

— Я не археолог, — тонко улыбнулся Саша.

— А кто вы, извиняюсь?

Он и в самом деле никого почти здесь не знал, это был его первый вечер в экспедиции. Получилось, однако, резковато.

— Я астрофизик. — Саша ответил, по-прежнему доброжелательно улыбаясь, ему, видимо, нравилось сообщать, что он астрофизик.

— И чем занимаетесь, если не секрет?

— Черными дырами.

— Студент? Аспирант?

— Стажер-исследователь.

— Звучит впечатляюще, — сказал Пастухов. — Вполне в духе братьев Гримм, пардон, я хотел сказать — братьев Стругацких. Но исследовать-то вроде бы нечего, этих черных дыр вообще, говорят, нет…

— И надо же!.. — пропела Барышня.

— То есть как это? — почти возмутилась — так показалось Пастухову — Начальственная Дама.

— Очень просто. Как раз перед отъездом я слушал лекцию некоего доктора наук, и он нам доказал как дважды два, что никаких черных дыр не существует.

— Черт бы его забрал, этого Гольдштейна! — воскликнул бородач. — Серьезные люди не хотят его слушать, так он выступает перед кем угодно!

— Почему же? — Теперь уже улыбался Пастухов: выходит, он не ошибся, юный бородач и впрямь считает себя очень серьезным, причастным к важным делам человеком. — Почему же? У нас вполне почтенная контора, в редколлегии два или три академика…

— А кто он, этот Гольдштейн? — спросила Начальственная Дама, будто беря себе на заметку.

— Тот самый доктор наук, что читал у нас лекцию, — отметил Пастухов. — Ладно, не сердитесь, — сказал бородачу (в самом деле, чего он вцепился в него и зачем настраивать против себя мальчишку?). — Пусть существуют ваши дыры — без них было бы даже скучно…

Он почувствовал себя вдруг неловко под насмешливым взглядом Трефовой Дамы, сидевшей как раз напротив, и подумал, что ведет себя глупо. Что за пижонство: «У нас в редколлегии два-три академика»… Можно подумать, что он с ними запанибрата. А эти потуги на остроумие: «Братья Гримм, пардон, братья Стругацкие»… Он имел в виду роман Стругацких «Стажеры».

— Не сердитесь, — повторил он, — это во мне бушуют комплексы. Фразу-то бросил физик, и не без кокетства: знаем, мол, себе цену, можем позволить. А относят ее, как правило, к гуманитариям: практической пользы-де от них ни на грош — так, щекочут друг друга. И получается, что те же раскопки начинают чаще всего, когда над памятником уже висит угроза гибели от экскаватора или бульдозера…