Дождливое лето (сборник)

— Люди, которые «разбивают свои алтари», кричат об этом особенно громко. А нужно ли кричать? И обязательно ли разбивать? В конце концов, если разуверился, можно просто отвернуться. Но, оказывается, есть фанатизм веры и есть фанатизм безверия. Вчерашние адепты находят особенно изощренные доводы  п р о т и в. А нужны ли тут доводы? Вера или неверие — это состояние души. Как любовь. Она есть или ее нет. Любишь либо не любишь. Тут доводы рассудка бессильны… Что вы смотрите на меня так? — Она и впрямь смотрела на него как-то по-новому — с напряженным интересом и вниманием, без тени прежней усмешливости. Уже потом понял, что к бородачу и к этому разговору ее строгий взгляд никакого отношения не имел. Она вряд ли слушала и слышала, что он говорит, ее занимало другое — он сам, Пастухов. Как все случилось? Как получилось? Не совершена ли еще одна ошибка? — Ваш бородач, — продолжал между тем Пастухов, — обманулся не в математике, а в себе самом… — Эта мысль ему так понравилась, что пошел дальше: — Помнится, Фолкнер в одном месте хоть и косвенно, но сводит музыку с математикой. Сначала говорит о ни с чем не сравнимой силе музыки (и это правда), а потом пишет: это нечто столь же совершенное, как математика…

До самой вершины они не добрались, остановились перед скалами. В какой-то момент Пастухов понял, что Лиза потеряла интерес к этому предприятию. Но краешек Караби увидели. Правда, это было все равно что смотреть на город, находясь вне крепостных стен, видя только эти стены, башни да высящиеся над ними колокольни и шпили. Много ли так увидишь?..

Солнце припекало все жарче, и Пастухов протянул Лизе флягу. Пить она не стала, только смочила лицо. Беря флягу назад, Пастухов задержал ее руку.

Возвращались не спеша, молча, словно пребывали в раздумье. Да так оно, собственно, и было. То, что не было легкости в их отношениях, — бог с ней. К этому и не стремились. Однако появилось чувство, будто оба приняли на себя новый, неведомо откуда взявшийся груз, о котором можно, конечно, сказать, что своя ноша не тянет, да вот беда: нет уверенности, что это в самом деле так. При этом никто от груза отказываться не собирался. И сожаления о том, что вот он появился нежданно-негаданно, не было. Но нарастала тревожность.

Объяснение всему было простым — печаль. Не далее как завтра предстояло расстаться. А кто мог с уверенностью сказать, когда и какой будет новая встреча? И будет ли она вообще?

Миновав лес, вышли на покатый склон, который ниспадал к Каллистону — Прекраснейшему. И тут Пастухов озадаченно остановился. Внизу, на лужку с копнами, метались, приседали, падали, прыгали три фигуры.

— Кто это? — удивилась Лиза.

Если бы Пастухов знал!

— Что они делают?

Пастухов пожал плечами, хотя уже понял: они «играли в футбол», пинали ногами пластмассовую бутыль, которую Пастухов оставил возле залитого костра. Но что это за люди и что им надо?

Увлеченные игрой «футболисты» не сразу заметили возвращавшихся хозяев.

— Оставайтесь здесь, — сказал Пастухов Лизе, — а я спущусь…

Она приотстала, но все-таки медленно шла за ним. Тут их и увидели.

— Я же говорил: мужик и баба! — закричал рыжеватый малый в синих тренировочных штанах, плотно обтягивавших коротковатые мускулистые ноги.

— Где? — высоким мальчишеским голосом отозвался другой, худой и большеротый. Этот выделялся гривой растрепанных темных с кудрявинкой волос.

А третий ловко наподдал носком ботинка бутыль, так что она свечой взлетела вверх, и заметил:

— Далеко забрались. Не иначе как полюбовники. А бабец ничего. С такой бы я покувыркался…

— Да ты что? Старуха! — с некоторым подвизгиванием крикнул большеротый.

— Много ты понимаешь, салага, — сказал третий. Он был постарше остальных. — Тебе что — жениться на ней? А так — самый цимес.

Пастухова будто и не было. Не замечали. А он почувствовал поганую дрожь в руках. Покосился в сторону палатки: она висела на одном колу, была грубо задрана, так что обнажилась (напрашивалось именно это слово) внутренность. Содержимое рюкзаков было разбросано.

За спиной стояла Лиза, и он слышал ее тяжелое дыхание.

Что делать?

Неужели это всерьез? Вот гады… А может, просто издеваются, пугают?

— А с этим хмырем что? — напомнил все-таки о Пастухове большеротый. Но Пастухову в этом почудилось несогласие, нежелание, и он сказал:

— Вы что, ребята?

Получилось паршиво — увещевающе, растерянно, нетвердо.

— Ты смотри, а я думал — немой! — хохотнул рыжеватый.

Он подошел к Пастухову почти вплотную, держа руки в боки и выставив вперед чресла с их угрожающим рельефным украшением.

Лет восемнадцать, не больше. Обыкновенное курносое лицо с веснушками. Может быть добродушным, а может и злым. Светло-карие глаза. Желтые, крепкие зубы. (В поликлинике как-то пришлось слышать: «Желтые зубы — самые крепкие».) И сам крепок. Эдакий бычок. Главная ударная сила этой троицы. Он и ощущал себя таким. Улыбался. Тот, что постарше, по-видимому, больше науськивал, а сам был мелковат, однако Пастухову показалось, что именно он у них главный, лидер. Большеротый пока вообще не в счет…