Дождливое лето (сборник)

В тот же вечер позже она, прижавшись к нему и всхлипывая, шептала на ухо: «Я их заметила, еще когда мы наверх шли, но подумала, что обозналась. А потом: выйду, думаю. Не слышно ли чего? Прошла шагов пять и слышу, как они тебя… Что ж ты не кричал?! Я бы раньше прибежала. Да я бы их!..» Она была готова и чувствовала себя способной разнести весь мир. Но ведь и правда: услышав и увидев ее (вернее, не увидев, а только угадав, потому что тьма вокруг была кромешная), парни мигом разбежались, только кусты затрещали.

А не кричал он потому, что не мог, не мог позволить себе, не мог унизиться…

Но как же этот парень в тельняшке ошибся! Как непоправимо ошибся! Невольно толкнул их, Любочку и Саньку, к тому, на что сами они тогда вряд ли решились бы.

Ощупав Санькино лицо, она испуганно сказала: «Это что — кровь? Сможешь идти?» И потащила наверх, к себе.

В дощатом сарайчике, где они летом спали с сестрой, Люба завесила окно, зажгла свет и, увидев его лицо, застонала: «Как они тебя!..»

Уложив на свою кровать, набрала воды в таз и стала вытирать кровь. Ничего, кстати, страшного — расквасили нос и губы.

«Где еще болит?»

Он показал на низ живота, но тут же попросил: «Не надо…»

«Убери руки», — яростно прошипела Любочка и стала его раздевать. Она была не в себе. Увидев ссадины на животе и на ногах (они представлялись ей страшнее, чем стоили того), она затрясла головой (и рассыпались, закрыли лицо волосы): «У, гады…»

Санька положил ей руку на голову и привлек к себе: «Ничего страшного. И не болит почти. Могло быть хуже…»

Она выпрямилась, откинула рукой волосы, и Санька поразился тому, как сочетались на ее лице беспомощно, жалко дрожащие губы и сузившиеся в отчаянной решимости глаза. Любочка встала, заперла дверь на крючок, погасила свет и легла рядом. «Иди ко мне», — прошелестели ее пересохшие губы.

Любил ли он ее? Пустой вопрос. Тогда — любил. И женился бы, и никуда не поехал, захоти она этого. Что было бы потом? Вопрос еще более пустой и никчемный. (Сейчас, оглядываясь в прошлое, с уверенностью можно было сказать только одно: нарожали бы детей. У Любочки их, кстати, оказалось трое. «И этот югослав всех увез с собой?» — «Нет, старшая дочь к тому времени сама вышла замуж…»)

Любила ли она? Санька этим вопросом не задавался. Нужны ли еще доказательства?..

Однако дальше все пошло как-то не так. Он не думал о власти над нею, о праве на нее — Любочка сама вручила ему и власть и право, но при этом будто приглядывалась, как же он воспользуется ими.

Впрочем, это более позднее — совсем, может быть, даже недавнее — прозрение, осознание далекого уже прошлого. А тогда все шло само по себе. Или казалось, что идет само по себе. Хотя, может, и в самом деле все было именно так?..

Давно и каждому было ясно, что Санька Пастухов должен учиться в Москве. Как несомненно было и то, что мальчик в одиннадцать часов должен быть в постели. Единственный, кто мог все это поломать, был он сам. И поломал бы, е с л и  б ы  Л ю б о ч к а  з а х о т е л а. Таким образом, и власть и право возвращались — наподобие шарика от пинг-понга (стол с сеткой стоял в спортзале школы, но шарики и ракетки наиболее завзятые любители приносили с собой). Перебрасываться шариком можно долго, однако рано или поздно он все же выйдет из игры. На том и построена игра.

Если бы Любочка захотела… Да, господи, могла ли она  з а х о т е т ь, то есть потребовать чего-то? Чего, собственно? И за что? Как расплату?

Все представлялось несомненным: и то, что они должны быть вместе, и то, что он скоро уедет. И никто от этого раздвоения не сходил с ума. Но как она плакала в последний вечер, прощаясь с ним!

Что может быть банальнее! Но, по-видимому, каждая женщина должна через это пройти.

Они переписывались, строили планы, бывали вместе, когда он приезжал, и если бы Любочка захотела…

Они становились другими, их жизнь стала другой, и это было не остановить. Однажды он не смог (действительно не смог — послали в стройотряд) приехать на каникулы, а в другой раз приехал и не застал ее — послали на курсы товароведов, как сейчас помнится, в Донецк. А потом вернулся, отслужив в армии, тот парень.

Уже не вспомнить, как случилось, что в их переписку из-за какого-то пустяка неожиданно ворвалась раздраженная, вздорная нотка. Ничего удивительного. Рано или поздно это должно было произойти. Сама переписка оборвалась. Думалось — ненадолго. И вдруг Зоино письмо, где в самом конце и словно между прочим: Любочка вышла замуж.

Были ревность и ощущение удара, но и чувство облегчения тоже, признаться, было. Как сегодня утром, когда сбежал тот приблудный пес. А останься она, увяжись неотступно следом?..

Странное дело, но сейчас Пастухов чувствовал себя виноватым и перед Любочкой, и перед тем парнем. Хотя — в чем? Уж не в том ли, что этот ее муженек спился?.. И сама эта история — вполне, в сущности, житейская, обычная: мало ли ребят схлестываются из-за девчонок, мало ли девиц спешат расстаться со своим девством! — показалась почти трагической. Ведь все хотели счастья. Ан нет. Или просто гормоны разбушевались и привели в движение все остальное?