Дожить до рассвета

Отсюда неизменное пристрастие Василя Быкова к критическим сюжетным ситуациям, которые, повторяя название известной повести Эм. Казакевича, можно назвать ситуациями «двое в степи». По сути дела, каждое произведение писателя — это еще одна «фронтовая страница» (или партизанская), драматически напряженное действие которой, предельно сжатое в пространстве и уплотненное во времени, поднимает человека на вспененный гребень событий, которые разворачиваются у самой решающей черты жизни и смерти и в накале которых наиболее полно, беспримесно выявляется все лучшее или худшее в нем. Существенное значение при этом имеет крайне суженный круг действующих лиц: и возвышение, и падение героя, как правило, происходят почти без свидетелей, в пограничную ситуацию выбора он попадает если не совсем один, как лейтенант Климченко («Западня», 1964 г.), то, во всяком случае, так, что, выбирая, отвечает главным образом за себя и перед собой. О том, что Сотников «по существу… жертвовал собой ради спасения других», может никто не узнать вообще или узнают не скоро, но, как подчеркнуто в повести, «не менее, чем другим, это пожертвование было необходимо и ему самому». Тем, стало быть, истиннее его «самый решающий в человеческой жизни выбор — умереть достойно или остаться жить подло»[11], что он неподвластен внешнему давлению, что направляет его исключительно сила внутренних убеждений.

Та же сила отправляет лейтенанта Ивановского на «одиночное задание» (заметим, что именно такие задания больше всего не любил Рыбак, — едва уловимый нюанс, ненавязчиво усиленный в фильме Л. Шепитько «Восхождение», лучшем, пожалуй, из фильмов, снятых по повестям Василя Быкова). Мало того, что Ивановский сам добивается этого задания — уничтожить немецкую базу боеприпасов, он обрекает себя на новые испытания, когда задание оказывается невыполненным вовсе не по его вине, и остается за линией фронта, здраво понимая, как мудрено будет «отыскать в чащобе лесов замаскированный, тщательно охраняемый объект, ставший теперь для них не более иголки, спрятанной в копне сена». Так же четко сработает в нем сознание «своего солдатского долга» и в тот смертный час, когда, обреченный на гибель, с простреленной грудью, он выползет на зимнюю дорогу и, коченея на морозе, затаится «в прорытой им борозде» снега с последней гранатой в руке. Самая смерть его станет как «последний… взнос для Родины», и он сделает этот взнос, твердо зная, что не ему суждено быть среди тех, кто доживет до победы, вместе с ними «отстраивать эту зеленую счастливую землю, дышать полной грудью, работать, любить. Но кто знает, не зависит ли их великая судьба от того, как умрет на этой дороге двадцатидвухлетний командир взвода лейтенант Ивановский». Помножим эту целенаправленную волю героя повести «Дожить до рассвета» (1972 г.) на число защитников Москвы — и мы поймем, как и почему выстояла она в ту осень и зиму 1941 года…

Непременная острота пограничной ситуации выбора («Предельные ситуации» — не случайно Ю. Бондарев назвал так свои заметки о быковской прозе), ее определенность и жесткость создают специфические особенности поэтики Василя Быкова. Как справедливо заметил один из исследователей, у него «подчас даже обнажается несколько рассудочный, как бы недостаточно облицованный каркас художественного здания», своеобразный архитектурный облик которого воспроизводит «в конечном счете… не жизненную ситуацию, допускающую множество конкретных решений, а нравственную, предполагающую один возможный исход»[12]. Такая категоричность нравственного императива в свою очередь породила легенды, которые возникли в последние годы вокруг творчества Василя Быкова.

Первая — о схожести, повторяемости излюбленных писателем тем и сюжетов, конфликтов и характеров. Горячо и убедительно восстал против нее Ю. Бондарев в только что названной статье: «…В искусстве, если речь идет о серьезном таланте, страшна и гибельна не «схожесть» героев с допуском плюс — минус, не «схожесть» ситуаций, не «схожесть» настроения, а беззастенчивая заемность однажды найденного — пожизненный, но не очень твердый кредит, до мелочи полученный у собственной первой книги, где автор до конца излил себя. Довольно странно говорить о повторяемости Быкова, как заявлять, скажем, о повторяющейся верности любимой женщине, о неиссякаемости человеческого ума, добра, мужества, людских страстей, о верности самой истине. Для каждого писателя истина представляется увиденным своими глазами замочком, ключ же от нее лежит в ящике его письменного стола. Но ключ к познанию — правда, так же как правда — ключ познания. Только нарушение правды ведет к анемичной вариации тусклого правдоподобия»[13]. В самом деле, почему надо называть повторяемостью то, о чем справедливее сказать как об одержимой, неизменной верности себе, своим творческим пристрастиям, убеждениям, принципам?