Драгоценности Парижа [СИ]

— Я приму правила обряда такими, какими решишь провести их ты со своими близкими, — потупив глаза, покорно кивнула головой невеста. Подтвердила не раз сказанное. — Я люблю тебя, для меня это является главным.

— Я тоже люблю тебя, — привлекая девушку к себе, заверил казак. — У нас все будет хорошо…

Немного подождав, он посадил суженую рядом с собой, заглянул ей в темные омуты зрачков:

— Я хочу, Айсет, чтобы ты была готова ко всему, потому что твой брат Муса поклялся вырезать весь наш род, он решил, что у него на это есть веские причины, — негромко объявил он, добавил, притихая в ожидании ответа. — Тебя он тоже записал в свои кровницы.

— Я все знаю, любимый, Муса мой старший брат, до последнего момента он был мне как отец, — еще ниже угиная голову, едва слышно ответила девушка.

— Если твой родственник придет к нам в дом, что ты станешь делать?

Панкрат решил выведать мысли возлюбленной, оброненная ею фраза, что она все знает, заостряла внимание на том, что девушка чего-то не договаривала. У водопада она обмолвилась о подслушенном ею разговоре между Мусой и его другом о какой-то кровной мести, но до конца тогда так и не раскрылась. В этот раз она вдруг сама твердо посмотрела ему в глаза.

— Если мой ближайший родственник переступит порог этого дома, я приму смерть спокойно, но от своего решения не отступлюсь, — с внутренней убежденностью сказала она. — На правой стороне Терека есть много достойных джигитов, но ни один из них не сравнится с тобой, с моим единственным на всю жизнь избранником. Ты мужчина и я тебя люблю.

Казак притянул хрупкую фигурку невесты к себе, зарылся лицом в шелковистые волосы, которые волнами выпали из-под платка на голове и расплескались по едва заметно подрагивавшей спине. Он понимал, как трудно было Айсет принять это решение, и еще он осознал, что с таким ответом все вопросы обязаны быть исчерпаны. Ведь она отрекалась не только от родственников, но и от своих соплеменников, начиная заново целую жизнь. Впрочем, Панкрат чувствовал и сам, что ступил на неизведанную дорогу, и куда она приведет, зависело теперь только от них.

Глава семнадцатая

За предпраздничными хлопотами незаметно подкрался вечер, принесший домашним радостную усталость, старики, тетки с дядьками, братья с сестрами разошлись по комнатам. А ночью, когда станица погрузилась в сон, тишину взорвали звуки выстрелов, они приближались по лугу со стороны одного из кордонов со скоростью конного вестового. В ответ с русского поста за окраиной ударил винтовочный залп, закружилась карусель, в которой трудно было уяснить, кто противник и что ему понадобилось. По освещенным луной улицам задробил топот копыт, лошади взвизгивали и несли неизвестных всадников вперед. Их было много, все они завывали дикими голосами. В куренях зажглись керосиновые лампы, казаки выскакивали за ворота, они лупили в воздух, стараясь угадать, кого из врагов занесло к ним на этот раз. По Тереку разбойничали не только чечены, но и дагестанцы, и до сих пор не укрощенные ногаи с черкесами, просто банды абреков из разных племен. К хате Даргановых подскакали десятка два верховых, они разом выстрелили по занявшимся светом окнам, к ним добавился новый отряд конников, очередной гром прокатился по крышам куреней, ушел за раиновую посадку. Стало ясно, по какому поводу затевался хоровод, это главарь разбойников Муса решил исполнить данную им матери клятву. А верховые уже выбивали грудями лошадей деревянные воротины, двое из них перепрыгнули через забор, помчались к крыльцу. Раздался звон стекла, из окна показалось дуло винтовки, отрыгнуло пучком пламени. Первый из нападавших скорчился на ступенях лестницы, второй метнулся под наличники, попытался достать стрелявшего концом сабли и получил пулю в середину лба. В этот момент ворота не выдержали, они разлетелись досками в разные стороны, давая возможность напиравшим оказаться сразу на середине двора. С десяток всадников спешились, заторопились под стены дома, в двери ударили приклады вместе с рукоятками сабель. В отсветах керосиновых ламп стали видны крашенные хной бороды и ногти, из-под заломленных на затылок папах сверкали выпученные глаза. Это были правобережные чечены. Картина представляла страшное зрелище, она словно утверждала, что начался объявленный Шамилем газават против неверных и теперь правоверные мусульмане жаждали мести за перенесенные ими от русских с казаками оскорбления.