Дракон из Перкалаба

Я растерянно немного постояла и, когда уже повернулась к двери, чтобы тихо выйти из хаты и никогда сюда не возвращаться, услышала еле уловимый шорох. Оглянулась и увидела, что Василина пришла в себя и тянется рукой к кружечке с водой. Я сначала выбежала на крыльцо позвать женщину, которая пригласила меня в дом, но ее нигде не было. Тогда я вернулась обратно; Василина смотрела так умоляюще то на меня, то на чашку, что я кинулась к ней в угол хаты, присела на постель, одной рукой подняла ей голову в белом платке, а второй аккуратно напоила ее из маленькой керамической шоколадного цвета чашки с домиками. Бедная Василина вместе с чашкой обхватила слабенькой тонкой ручкой мои пальцы и пила маленькими птичьими глоточками, долго пила, внимательно и здраво разглядывая меня из-под опущенных ресниц. Потом легла на подушку, вздохнула глубоко, устало и удовлетворенно, как будто сделала очень большую и тяжелую работу, еле слышно прошептав:

–Йой, варе, лыхо-лыхо… (Ой, большая беда-беда.)

Я посидела еще рядом с ней, надеясь, а вдруг можно будет о чем-то спросить, но Василина закрыла глаза, опять впала в забытье и часто-часто тяжело задышала. Странные ходики без стрелок на стене над Василининой кроватью тикали неровно и очень громко, оглушительно громко, и вдруг заскрипели, внутри лопнула со звоном какая-то пружина, и часы замолчали. Было так невыносимо страшно, что я выскочила из Василининой хаты и побежала вниз, в село, к своей машине, чтобы уехать побыстрей домой и забыть-забыть все, что видела, забыть навсегда, но меня догнала и окликнула та самая женщина, печальная Василинина родычка. Она спешила следом за мной по тропинке, переваливаясь, спотыкаясь, задыхаясь и причитая. Собственно, она ничего и не сказала. Догнала меня с рушником скомканным и чем-то еще в руках и растерянно остановилась, хватая открытым ртом воздух… Она молчала. И я ни о чем не спрашивала. Чего спрашивать. Все и так было ясно — Василина ушла.

* * *

Владкино исчезновение все не давало мне покоя, и через какое-то время я решила поискать деда Алайбу. Но на старом месте его не оказалось. Люди говорили, что после ухода Василины он еще пожил недолго в своей хате, а после убийства мольфара Михая накрепко заколотил и свою хату, и хату Василины, перенес свои улики куда-то на высокие луга и сам туда же перебрался, забрав с собой лошадь и всю прочую дробьету — несколько овец, забрал собак и двух древних старух-кошек, свою и Василинину. Тогда я встретилась с Лесей, у нее была какая-то случайная фотография Алайбы — вот в нем-то, в том самом старике на мутной любительской фотографии я и узнала своего хованца. А потом мне рассказала Леся, что ушел Алайба высоко и людей избегает, спускается в долину только на яблочный Спас — обменять мед на яблоки да муку. Он, изредка только приходя к Лесе на подворье, где мы однажды встретились — случайно или неслучайно, приходя и принося детям мед да цветочную пыльцу, озабоченно, но коротко сокрушался, что расширился мольфарский круг черных язычников в долине, что чует он — сгустилось и умножилось их влияние, что страдают от них люди и звери, потому что — так объяснила мне Леся — зависти, жадности и злобы вокруг становится все больше и больше. А белые мольфары и дети их частенько на искушение поддаются, спускаются вниз, идут жить в города, серыми порохами покрытые, служат в наймах у власть имущих и быстро теряют все, зачинателями рода нажитое и детям отданное: силу, знания, покой, доброту, сострадание и себя. Потому что мольфар не может уходить от горы своей, от земли своей. Становится он как чахлый, никому не нужный, пересаженный в чужую землю, погибающий экзотический цветок. Но чудеса есть, сказала мне Леся, они есть, они до сих пор рядом. Главное, сказала Леся, насколько ты открыта и хочешь ли ты их увидеть.

В начале этой книги я говорила, что боюсь забыть дорогих мне людей, ушедших туда, за Браму, боюсь забыть их выражения лиц, их улыбки, голоса. Я часто пересказываю себе их жизни, их поступки. Пересказываю себе и родным людям. Вот об одной — такой мне милой и дорогой — я рассказала и вам.

И не дает мне покоя мысль — почему так резко изменилась моя жизнь после Владкиного ухода. И был ли кто-то еще, после моего поспешного бегства из Василининого обыстя, после того, как остановились часы, был ли кто-то, кого потрогала своей холодеющей рукой умирающая мольфарка. Или я оказалась последней? По крайней мере, ничего мистического или таинственного после той поездки в Перкалаб я в себе не почувствовала. Да и откуда? Я ничего такого не умею, на научена и не собираюсь учиться. Так я успокаиваю себя, но тем не менее иногда думаю: а вдруг и мне хоть немножко, но назначено?!. И пусть моя служба скромная и небольшая, но зато она ответственная и пожизненная. И служба эта — помнить о них. О тех, кто ушел. Мне назначено, — я абсолютно в этом уверена, — мне назначено хранить память об их добрых и умных лицах, их ясных жизнях, их странных и красивых поступках.