Драконья ненависть, или Дело врачей

– Веселый дан на свете жил,
Пил пиво, мясо жрал,
И никогда он не тужил,
Со всей округою дружил,
А женщин обожал.
Но срок пришел, и час пробил,
В гробу роскошном дан почил.
И что осталось от него?..
Да вот – почти что ничего:
Горсть праха, шесть пустых мыслишек,
Сто тридцать восемь ребятишек.
Никто и не вспомнит о нем,
А дан тихо спит под камнём…
Нет, под камнем.

А плотное, туманное облако было все ближе и ближе.

– Серьезный дан на свете жил,
К наукам страсть питал,
Штук пять трактатов сочинил,
Семь од и мадригал сложил,
А женщин избегал.
Но срок пришел, и час пробил,
В гробу приличном дан почил.
И что осталось от него?
Да вот – почти что ничего:
Горсть праха, шесть скучнейших книжек
И сорок девять ребятишек.
Никто и не вспомнит о нем,
А дан тихо спит под камнём…
Да нет, под камнем.

Я вступил в туманный сгусток, и серовато-белые жгуты взметнулись вокруг меня, жадно обнимая мое тело, облаченное в легкие кожаные доспехи черного изверга. Но до моего слуха все еще отчетливо доносились слова песни другого Мира:

– Жестокий дан на свете жил,
Доспехи не снимал,
Железом нечисть он крушил,
Мужчин сжигал, детей душил,
А женщин распинал.
Но срок пришел, и час пробил,
Жестокий дан подох и сгнил.
И что осталось от него?
Осталось много кой чего!
Горсть праха, тысячи могил,
Гарь пепелищ, вопль рваных жил,
И призрак, чтоб карать того,
Кто вдруг забудет про него!
Про жестокого дана.

Песня закончилась. Шуршание невидимого жесткого льда под моими ногами вдруг сменилось хлюпаньем мелкой воды, порыв ветра ударил в молочно белый кисель, окружавший меня и прорвал его. Я увидел, что стою на самой опушке притопленного мелколесья, а в десяти метрах от меня начинается довольно крутой подъем, по которому вьется протоптанная тропинка.

Выйдя на сухое место, я первым делом переоделся в привычную джинсу и спрятал кожаные доспехи в мешок. Подъем был не крут, и с вершины холма я увидел нашу обычную деревню – десяток домов, крытых соломой. На околице деревни меня встретила бойкая старушка, и не успел я задать ей хоть какой-то вопрос, как услышал ее заливистый голосок:

– А ты, сынок, случаем, не корреспондент будешь?.. Тут уже, почитай вторую неделю все какого-то корреспондента ишшуть?

– Правильно ты, бабушка, угадала, – улыбнулся я в ответ, – я и есть корреспондент. А кто меня ищет, милиция?

– Зачем милиция? – Удивилась бабка, – доктора наши, из больницы из N-ской! Да и сейчас один как раз здесь, вон его мотоцикл у Степановой хаты стоит. Это он Степану указания дает, что делать, когда твое тело отыщется. Я ему, врачу этому, говорила, что…

– Пойду-ка я, послушаю, что надо делать, когда мое тело отыщется! – Перебил я словоохотливую бабку, и, развернувшись, быстро зашагал к Степановой избе. А в избе сидел осунувшийся и побледневший Петр Забродин. Увидев меня, входящего, сидевший на лавке, ассистент заведующего отделением ОРЗ N-ской больницы, отвалился к стене и прошептал побелевшими губами:

– Да вот же он!.. Живой и здоровый!..

Впрочем, Петя быстро пришел в себя, и спустя час, потраченный на обед у хлебосольного хозяина избы, также обрадованного появлением пропавшего в лесах корреспондента, мы катили на Петином мотоцикле по ухабистой сельской дороге. Петр захлебываясь встречным ветром, рассказывал какой переполох в больнице, да и во всем районе, наделало мое исчезновение, как Борис Ильич решил пока ничего не сообщать милиции, рассчитывая на собственные силы и даже сам звонил в мою газету, пытаясь продлить мою командировку. Свой сумбурный, восторженный рассказ о моих поисках он то и дело перебивал вопросом: – Да где ж тебя все это время носило?! – на который не требовалось ответа. Я помалкивал, и только когда мы лихо проскочили поворот на N-ск, я поинтересовался, куда Петя катит.

– Нет, корреспондент, – чуть повернувшись в мою сторону, проговорил Петр, – Я тебя домой доставлю, чтобы ты, не дай-то Бог, еще где-нибудь не заплутал!

Через три часа тряского пути, я оказался у своего дома в родном городе. Прощаясь с Петром, я как можно спокойнее сказал: