– Пиши, пиши. Так. Птичья гречиха, шалфея листья, гледича-трёхколючка, чистотел, пастушья сумка, пижма, подорожник, орех греческий тоже… Сколько там?
– Сейчас подсчитаю: раз, два, три, пять… Четырнадцать!
– Вроде, всё, – задумчиво сказал Жуга. – Теперь пиши: взять поровну всего, сушить и измельчить. Три с половиной унции на кружку, настаивать пять дней и после кипятить полчаса. Чуть-чуть водки добавить тоже хорошо. Пусть пьёт весной и осенью по тридцать капель на стакан, с чаем.
– Мне это ни в жисть всё не вспомнить! – замахала руками Эрна. – Да и где мы столько трав найдём?
– Травы я дам на первое время. А что забудешь, так на то и пишем. Покажешь аптекарю в городе, если не дурак, поймёт. Да, вот ещё что! Воду лучше брать проточную. Я горную брал, а здесь не знаю, что и присоветовать… В ключах у Лиссбурга, разве что.
– Да так и этак больно мудрено. Надо ли всё это? Бог даст, и так поправится.
– Как знаете, – пожал плечами тот. – Слабая она в груди.
– А сыр? – засуетилась Эрна. – Как с сыром быть?
– Да сыр тут ни при чём, – отмахнулся травник. – Наоборот, пусть ест. И молоко пусть пьёт, оно полезное.
Эрна с некоторой опаской взяла протянутый пергамент и повертела его в руках, не зная, куда деть. Подняла взгляд.
– А как с платой быть?
Жуга и Вильям переглянулись.
– Подвезите нас до Цурбаагена – и будем в расчёте.
– Прямо и не знаю… – усомнилась Эрна. – Поди, вам неудобно будет?
– Лучше плохо ехать, чем хорошо идти, – усмехнулся Вильям.
– Дракон пешком пойдёт, – поспешно добавил Жуга, заметив замешательство крестьянки.
– Ну, ладно, коли так. Всё равно обратно ехать…
– А мне? – внезапно вынырнул из темноты патлатый фермерский мальчишка. – Мне тоже нужно будет эту гадость пить?
– Господи, Биттнер! – Эрна подскочила и схватилась за сердце. – Тебя только не хватало! Марш спать! Быстро!
– …Раз, два, три, четыре, пять, вышел зайчик погулять…
Вильям проснулся сразу, без перехода, будто вынырнул из воды, но, повинуясь неясному тревожному предчувствию, остался неподвижен, только приоткрыл глаза. Ночь была тиха и холодна. Все спали. Бард повернул голову и вздрогнул: тонкий серпик умирающего месяца высветил сидящий у погасшего костра силуэт человека с зонтиком. Послышался тихий звенящий смех, и Вильям с замирающим сердцем узнал Олле. Не обратив внимания на Вилли, канатоходец покачнулся, с лёгким хлопком закрыл зонтик, снова захихикал и вдруг рассыпался считалкой:
– Ну так уж и хвать, – вслух усомнился кто-то, и Вильям разглядел у костра ещё один неясный силуэт. Травник выступил из темноты и подошёл к костру. – Так, значит, ты и есть тот самый Олле?
– Конечно, это я. Или есть ещё один Олле?
– Вильям рассказывал о тебе, но мне этого мало. Кто ты такой? – спросил, помедлив, Лис. – Кем ты был раньше?
– Кем я был? – переспросил тот. – Гордецом и ветреником. Что ни слово, давал клятвы. Нарушал их средь бела дня. Засыпал с мыслями об удовольствиях и просыпался, чтобы их себе доставить. Пил и играл в кости. Сердцем был лжив, лёгок на слово, жесток на руку, хитёр, как лисица, ненасытен, как волк, бешен, как пёс, жаден, как медведь. А ты? Кто ты такой? Вертлявый глупый хлопотун! Встал на голову, чтоб увидеть ноги, ха! Дурак!
– Что ты хочешь этим сказать?
– А то, – осклабился циркач, – что всем вам придётся поиграть.
– Поиграть? – насторожился травник. – Во что?
– В весёлую игру. Угадайка называется. Один из вас – не тот, что говорит. Другой – не тот, что думает. Ещё один – не тот, что должен быть.
– Не понимаю.
– И не поймёшь, пока не вспомнишь всё.
Канатоходец смолк, но вскоре опять захихикал:
– Брось псам свои никчёмные лекарства. Я позабочусь, чтобы этой бедной девочке в фургоне приснилось что-нибудь хорошее. А сейчас, извини, но мне пора идти.
Вильям не успел моргнуть, как Олле подхватил свой зонтик и исчез.
Жуга некоторое время сидел перед костром, бездумно вороша прутиком холодный пепел.
– Он и вправду безумен, но в его безумии есть метода, – пробормотал он, с хрустом разломил сухую ветку и бросил половинки в костёр. – Угадайка, значит… Ну что же, поиграем.
Кровь Земли
«Мститель не станет ломать мечей Мо и Гань. Подозрительный не станет гневаться на обронённую ветром черепицу».