Дракула

К моему удивлению, он был один, а на столе стоял аппарат, в котором я сразу, по описанию, узнала фонограф. Я никогда раньше его не видела и очень заинтересовалась.

— Надеюсь, не очень задержала вас, у дверей мне показалось, тут кто-то есть и вы с кем-то разговариваете.

— Нет, — улыбнулся он, — просто я делал записи в своем дневнике.

— Дневнике? — спросила я удивленно.

— Да, я записываю его на этом аппарате. — И он положил руку на фонограф.

Я была поражена:

— Да ведь это превосходит даже стенографию! А можно мне что-нибудь послушать?

— Конечно, — с готовностью ответил доктор и встал, чтобы включить аппарат, но вдруг замер в замешательстве. — Дело в том, — начал он неловко, — что на нем записан только мой дневник, а он целиком — или почти целиком — состоит из описаний историй болезни моих пациентов, поэтому как-то неудобно, то есть я имею в виду… — и смущенно замолчал.

Я попробовала вывести его из затруднительного положения:

— Вы помогали ухаживать за умирающей Люси. Позвольте мне послушать описание ее последних дней; я буду вам чрезвычайно благодарна. Люси очень, очень дорога мне.

К моему удивлению, он пришел в ужас:

— Рассказать вам о ее последних днях? Ни за что на свете!

— Но почему? — спросила я, и страшное предчувствие охватило меня.

Он молчал, очевидно подыскивая подходящую отговорку. Наконец пробормотал:

— Видите ли, я не могу найти в дневнике интересующее вас место. — Эта мысль ему явно понравилась, и он простодушно и совершенно иным тоном, с какой-то даже детской наивностью, воскликнул: — И это правда, честное слово! Ей-богу! — Я не могла сдержать улыбку, при виде которой он виновато потупил глаза и пробормотал: — Да, я проговорился. Но поверьте, я вел этот дневник в течение нескольких месяцев, однако мне и в голову не приходило, каким образом в случае необходимости найти то или иное место.

Это окончательно убедило меня — наверняка дневник доктора, лечившего Люси, может существенно дополнить наши сведения о том ужасном существе, и я пошла ва-банк:

— В таком случае, доктор Сьюворд, позвольте мне перепечатать ваш дневник на машинке.

Он побледнел как смерть и воскликнул:

— Нет! Нет! Нет! Ни за что на свете — вам лучше не знать эту ужасную историю!

Значит, все-таки была «ужасная история», моя интуиция меня не подвела! Я задумалась, размышляя, как быть, взгляд мой рассеянно скользил по комнате и вдруг упал на толстую пачку машинописных страниц на столе. Доктор перехватил мой взгляд и понял, о чем я думала.

— Вы не знаете меня, — поспешно зачастила я, — но, прочитав мой дневник и перепечатанный мною дневник моего мужа, вы поймете, что мне можно доверять. Я написала там все искренне, без утайки, но, разумеется, пока я не вправе рассчитывать на ваше доверие.

Конечно, он — благородный человек, моя бедная Люси была права. Выдвинув большой ящик, в котором хранились сложенные по порядку полые металлические валики, покрытые темным воском, он сказал:

— Ну что же, вы угадали: я не доверял вам, потому что не знал вас. Но теперь знаю, и мне жаль, что не знал прежде; Люси говорила вам обо мне, а мне — о вас. Позвольте мне искупить свое недоверие единственным доступным путем. Возьмите эти валики и прослушайте их — первые полдюжины не страшные, они относятся ко мне и позволят вам получше узнать меня. Я же пока прочитаю эти бумаги и попробую разобраться, что к чему. А за это время и ужин будет готов.

Доктор перенес фонограф в мою гостиную и наладил его, теперь я, наверное, познакомлюсь с другой стороной уже известной мне любовной истории — это, должно быть, интересно…

Дневник доктора Сьюворда

29 сентября. С головой уйдя в чтение поразительных дневников Джонатана Гаркера и его жены, я потерял счет времени. Служанка доложила, что ужин готов, но миссис Гаркер еще не спустилась, поэтому, предположив, что она устала, я попросил отложить ужин на час и продолжил чтение. Только закончил читать дневник миссис Гаркер, как она вошла в кабинет, по-прежнему хорошенькая, но очень расстроенная, с покрасневшими от слез глазами. Это растрогало меня. Видит бог, у меня в последнее время было много поводов для слез, но я лишен этой благодати, облегчающей душу, — не могу плакать, и вид этих милых заплаканных глаз до глубины души тронул меня:

— Боюсь, я расстроил вас.

— Что вы! Я бесконечно взволнована всем, что вы пережили. Этот замечательный аппарат жесток в своей правдивости. Он во всех тонкостях передал мне вашу душевную боль. Это крик души, обращенный к Богу. Никто не должен его слышать! Видите, я напечатала все на машинке, никто больше не подслушает биение вашего сердца.

— Никому больше не нужно знать об этом, и никто не узнает, — тихо пробормотал я.

Она положила свою руку на мою и воскликнула:

— Но ведь необходимо, чтобы узнали!

— Необходимо? Но почему? — удивленно вырвалось у меня.