Дракула, любовь моя

— Прочитать? Вы хотите сказать… ваш муж тоже вел дневник?

— Да. В нем рассказано обо всем, что произошло с Джонатаном за границей. Дневник мужа длиннее моего, но я перепечатала его от начала до конца. Прочтите и скажите мне, что вы думаете.

Он с благодарностью принял бумаги и с непритворным волнением пообещал прочесть их сегодня же вечером.

— Я останусь в Эксетере на ночь, мадам Мина, и мы завтра поговорим обо всем. Затем мне хотелось бы встретиться с вашим мужем, если это возможно.

Доктор Ван Хельсинг поцеловал мою руку и откланялся.

Остаток дня я провела в состоянии лихорадочной тревоги и рассеянности, разрываясь между надеждой и самобичеванием.

В половине седьмого посыльный принес письмо, которое немедленно улучшило мое настроение.

Эксетер

25 сентября, 6 часов

Любезная мадам Мина!

Я прочел удивительный дневник Вашего мужа. Спите спокойно. Он странный и ужасный, но правдивый! Я готов поручиться в этом жизнью. Для других все могло обернуться хуже, но Вам и мужу нечего бояться. Он благородный человек. Исходя из моего знания людей, позвольте сказать Вам вот что: никакое потрясение не способно нанести непоправимый вред человеку, который сумел спуститься по той стене в ту комнату — причем дважды! С его мозгом и сердцем все в порядке. В этом я могу поклясться еще до встречи с ним. Так что будьте покойны. Мне нужно о многом расспросить Вашего супруга. Господь привел меня сегодня к Вам, и я узнал столько, что вновь ослеплен — больше, чем когда-либо прежде. Мне нужно подумать.

Искренне Ваш,

Абрахам Ван Хельсинг.

Сразу после этого письма я получила телеграмму от Джонатана, в которой говорилось, что он закончил свое дело и возвращается раньше, чем думал, а именно — в тот же вечер. Воодушевленная, я набросала записку доктору Ван Хельсингу, приглашая его разделить с нами завтрак.

В половине одиннадцатого Джонатан вошел в переднюю дверь. Я бросилась в его объятия.

— Дорогой, у меня чудесная новость! Мне не терпится тебе рассказать!

— Что такое? Боже праведный, Мина, ты выглядишь ужасно взволнованной. Что случилось?

— Пойдем в столовую. — Я взяла его за руку. — У меня готов ужин, и я все тебе расскажу.

За столом я поведала Джонатану о визите доктора Ван Хельсинга, начав с того, что случилось с Люси. Он слушал с тихим сочувствием, выражая свое горе по поводу смерти Люси и разделяя мою озадаченность ее причиной. Однако, когда речь зашла о его дневнике, он встревожился.

— Ты прочла его? — воскликнул муж, бросив вилку на тарелку. — Но зачем? Я думал, что мы договорились…

— Ты сказал, что я могу прочесть его, если мне велит священный долг. Этот час настал, дорогой. Ты встретил того человека на Пикадилли и отреагировал так яростно, с таким страхом, что я поняла: надо действовать. Мне необходимо знать, через что ты прошел.

— Господи! Я надеялся, что до этого не дойдет. — В величайшем волнении он провел рукой по каштановым волосам. — Представляю, что ты обо мне думаешь! Ну же, скажи. Ты считаешь, что я сумасшедший.

— Вовсе нет. Джонатан, я полагаю, что ты весьма здравомыслящий и храбрый человек… и доктор Ван Хельсинг думает так же.

— Доктор Ван Хельсинг? Неужели ты рассказала ему о моем дневнике?

— Не просто рассказала. Я распечатала его на машинке и дала ему прочитать вместе со своим. Смотри! Вот письмо, которое доктор Ван Хельсинг прислал мне сегодня вечером. Он говорит, что все это правда!

Джонатан ошарашенно взял письмо доброго доктора, прочел, и его глаза распахнулись от удивления. Затем, будто не в силах постигнуть новость, которая в нем содержалась, он проглядел текст еще раз, бормоча:

— Это правда… все правда… — Джонатан вскочил с триумфальным воплем, опрокинув стул на пол. — Боже праведный! Невероятно! Ты не представляешь, как много это для меня значит. — Он в возбуждении расхаживал по комнате, сжимая письмо в кулаке. — Мина, меня погубило ужасное сомнение в реальности случившегося. Я чувствовал себя беспомощным, бродящим во мраке. Я не знал, кому или чему верить, сомневался даже в собственных чувствах, поэтому просто пытался забыть обо всем и погрузиться в работу, в привычную жизненную колею. Но она больше не принимала меня, потому что я перестал себе доверять.

— Я понимаю, дорогой.