Драма девяносто третьего года. Часть первая

Нетрудно, однако, догадаться, что встреча эта оказалась бесполезной и ни к чему не привела. Каждый из собеседников говорил на своем языке, непонятном другому, и, когда настал момент расставания, каждый остался в том кругу, какой он заранее очертил вокруг себя.

Известно лишь, причем со слов королевы, что в ту минуту, когда им предстояло расстаться, Мирабо, обращаясь скорее к женщине, чем к королеве, сказал ей:

— Ваше величество, когда ваша августейшая мать оказывала кому-нибудь из своих подданных честь, одаряя личной с ней встречей, она никогда не отпускала его, не подав ему руку для поцелуя.

Королева протянула Мирабо свою руку, холодную и белую, как слоновая кость, и Мирабо припал губами к королевской руке.

Мирабо с его головой, исполненной пламени, с его сердцем, исполненным поэзии, этого поцелуя было достаточно; ему показалось, что он получил великую милость от той, которой следовало бы, если бы она умела сгибать колени, пасть к его ногам и просить у него пощады. Он поднял голову и голосом, исполненным уверенности в собственной силе, произнес:

— Ваше величество, этот поцелуй спасет монархию!

Увы, он ошибался! Монархия находилась уже на столь крутом склоне, что даже у Мирабо, каким бы гигантом он ни был, не было возможности остановить ее в этом падении.

А кроме того, эта женщина, которая приняла его по настоянию Ламета, эта женщина, которая по просьбе Мирабо подала ему руку для поцелуя, эта женщина, пользуясь той самой рукой, которой только что коснулись его губы, по возвращении в замок Сен-Клу написала в Германию г-ну фон Флаксландену:

«Я использую Мирабо, однако в отношениях, которые я завязываю с ним, нет ничего серьезного».

Напомним читателю, что депутаты проголосовали за проведение праздника Федерации.

Церемония была назначена на 14 июля 1790 года, то есть приурочена к годовщине взятия Бастилии. Местом ее проведения наметили Марсово поле.

Девятнадцатого июня Анахарсис Клоотс, прусский барон, которому позднее предстояло принять звание оратора человеческого рода, потребовал, чтобы патриоты всех наций могли присутствовать на этом торжестве. Разумеется, такая возможность была им предоставлена; более того, удивительный патриот, которого звали Александр Ламет, воскликнул:

— Неужто вы, граждане, принимая посланцев Эльзаса и Франш-Конте, потерпите, чтобы они видели на наших городских площадях фигуры своих предков, закованных в цепи у ног наших королей? Я требую, чтобы эти символы рабства были убраны, а сопутствующие им тщеславные надписи стерты.

Понятно, что это предложение было принято.

Пример оказался заразительным, и потому, используя прием своего друга Александра Ламета, маркиз де Ламбель воскликнул в свой черед:

— Сегодня настал день опустить в могилу тщеславие: я требую упразднить все титулы герцогов, графов, виконтов и маркизов!

Фраза была построена не совсем по-французски, но в тот день она оказалась уместна и снискала огромный успех. Барнав и Лафайет поддержали это предложение; Ноайль и Лепелетье высказались в том же духе, а герцог де Монморанси заметил, что следует предать забвению семейные гербы, и принес в жертву свой золотой гербовый щит с красным крестом, украшенный шестнадцатью лазурными орлятами без ног и клюва.

И тогда, под всеобщие восторженные крики, Национальное собрание приняло указ, навсегда отменявший во Франции наследственное дворянство, а также титулы «ваше высочество» и «ваше превосходительство».

Помимо того, этим же указом гражданам запрещалось брать себе какое-либо иное имя, кроме семейного.

Так что с этого времени не было больше графа де Мирабо и маркиза де Лафайета, а были всего лишь г-н Рикети и г-н Мотье.

Именно тогда Камиль Демулен, причислив короля к разряду обычных граждан, назвал его г-ном Капетом.

Любопытно, что интересы этой знати, которая сама отказалась от своих титулов, отстаивал один лишь аббат Мори, сын сапожника.

Заметим, что, отменив наследственность чести, Национальное собрание отменило одновременно и наследственность стыда: знатность отца не приносила более чести сыну, но и казнь преступника не пятнала более его семью.

Тем временем федеративное движение набирало силу.

Возможно, ничто и никогда не проникало в недра Франции глубже, чем этот призыв Парижа, обращенный к провинции.

Якобинцы, имеются в виду первые якобинцы, — позднее, когда мы откроем двери политических клубов, чтобы впустить туда наших читателей, мы скажем, в чем состояло различие между первыми и вторыми якобинцами, — так вот, якобинцы говорили:

— Праздник Федерации укрепит королевскую власть во Франции.

Роялисты же заявляли:

— Приводить эти грубые толпы в Париж в высшей степени неблагоразумно. Это чревато страшными драками, грабежами, побоищами и поджогами.

Между тем и роялисты, и якобинцы были слепцами!.. Они не видели того, что происходило в действительности, а тем более того, что должно было произойти.