Драма на Лубянке

Вокруг старика Верещагина собрались все члены семьи и домочадцы. Все охали и недоумевали, что такое сталось со стариком. Старик через некоторое время очнулся и подал рукой знак, чтобы все его оставили, кроме жены и дочери.

— Где Михайло? — тихо спросил он жену.

— Уехамши куда-то.

Старик помолчал.

— Когда придет, покличьте ко мне.

— Ладно, батюшка.

Старик в это время встал и устремил глаза на киот, уставленный образами с тихо теплющейся лампадкой. Он молчал, молчала жена, молчала подросточек-дочь Наталья. Вдруг старик упал на колени и, ни к кому собственно не обращаясь, начал класть поклоны и приговаривать:

— Простите меня, Христа ради! Грешен я, Господи, грешен!

— Николай Гаврилыч, батюшка! — захныкала Анна Алексеевна, — да что с тобой такое? Аль нездоровится. Ляг в постельку, родимый, отдохни, все пройдет.

Девочка с испугом смотрела то на мать, то на отца. Между тем старик не переставал делать поклоны и приговаривать:

— Грешен я, Господи, много грешен!

Старик был прав. Грех на его душе лежал не малый. Но грех этот много лет дремал в нем. Только теперь он зашевелился у него под сердцем и напомнил, что он человек и что всякое дело получает свое возмездие. В молодости своей Николай Гаврилович был беден. Сын московского мещанина, с детских лет он отдан был в ученье, в лавочку. Там, по обыкновению, его били, гоняли, учили уму-разуму. Ученье Николаю Гавриловичу впрок пошло. В двадцать лет он уже был старшим приказчиком в одной из городских лавок и сумел настолько зашибить себе копеечку, что купил довольно обширный дом у церкви Симеона Столпника. Видя, что молодец далеко пойдет, многие из знакомых купцов начали прочить за него своих дочерей. Николай Гаврилыч, однако ж, руками и ногами. «Нет, — говорил он, — женитьба для меня покуда не резон. Поживу годик-другой, погуляю на свободе, а там можно будет к кому-нибудь и сваху заслать». Годик-другой Николай Гаврилыч действительно и погулял. Человек прескуповатый, с норовом, он, однако ж, в некоторых случаях не жалел денежки. В доме его, где-то в конуре, нанимала комнатку старуха, торговавшая какой-то дрянью на Таганском рынке. Как-то месяца за два старуха не заплатила денег за свой угол. Николай Гаврилович, как человек аккуратный, почел своею обязанностью напомнить старухе ее обязанности. Он зашел к ней. Старухи не было дома. Вместо старухи его встретила другая женщина, одетая очень бедно, но такая молоденькая, бледная да хорошенькая, что Николай Гаврилович как вошел, так и остановился в изумлении.

— Вам чего? — спросила она тихо, не подозревая, что видит перед собой хозяина конурки.

— Я — Николай Гаврилович Верещагин, здешний домовладелец.

Девушка вдруг засуетилась.

— Ах, простите, пожалуйста, я не знала… садитесь, вот табуретик, милости просим… Право, я не знала…

— Не беспокойтесь, не беспокойтесь, милая, голубушка… — мягко проговорил Николай Гаврилович, приседая на табурет и оглядывая конурку.

В конурке была бедность непроходимая.

— Однако ж вы небогато живете, — проговорил Николай Гаврилович для того, чтобы сказать что-нибудь.

— Да-с, бедно живем, — промолвила девушка, стараясь не глядеть на гостя.

— Дочь будете?

— Дочь.

Прошла минута молчания. Вдруг на глазах девушки показались слезы.

— Я знаю, зачем вы пришли, Николай Гаврилыч, — зазвенел ее голосок, полный такой печали, такой глубокой скорби, что трудно было усомниться в ее горе. — Вы пришли за деньгами…

Николай Гаврилович хотел сказать что-то, но девушка перебила его:

— Отдадим… ей-Богу же, отдадим… Вот только собьемся и отдадим, Николай Гаврилыч… Потерпите немножко…

Николаю Гавриловичу крепко стало жаль бедную девушку, такую хорошенькую, молоденькую. А голосок ее, нежный, мягкий, так и застыл в его душе…

— Что ж, ничего, мы и подождем… — пробормотал он, пораженный красотой и горем девушки. — Отчего же не подождать, дело обыкновенное…

— Николай Гаврилыч, спасибо вам, спасибо! — пролепетала девушка и вдруг, схватив его за руку, начала целовать ее.

Николаю Гавриловичу стало и совестно, и неловко, и хорошо в одно и то же время. Поцелуй красавицы прожигал его руку. Он чувствовал ее дыхание, видел ее слезы, видел ее милые губки, слышал ее нежный, прерываемый слезами голосок и долго не мог войти в себя.