Драма российской истории. Большевики и революция. Исследования

Догматический монолит советской историографии (подпорченный, ра — зумеется, трещинами вроде «нового направления») стал разваливаться в 1987 г., с распространением гласности и с появлением юбилейного доклада М. С. Горбачева «Октябрь и перестройка: революция продолжается». На рубеже 80 — 90 —х годов вышло немало сборников статей с говорящими сами за себя названиями «Историки отвечают на вопросы», «Историки спорят», «Трудные вопросы истории. Поиски. Размышления. Новый взгляд на события и факты» и т. п. В них делались попытки пересмотра отдельных догматизированных оценок и положений совете — кой историографии, восстанавливалась роль замалчиваемых с 30 —х гг. репрессированных деятелей революционного движения и гражданской войны. В то же время в них обязательно были ссылки на ленинскую концепцию революционного движения и гражданской войны как осно — вополагающую научную трактовку событий³⁰. Тогда это был тот рубеж, который перестроечная историография так и не перешагнула. Наряду с отечественными работами стали выходить и переводы сочинений зару — бежных исследователей³¹.

Если в СССР «новые направления» могли развиваться только в рамках различных интерпретаций ленинского наследия, то в зарубежной немарксистской историографии на протяжении 60 — 80 — х гг. начали создаваться принципиально новые концепции российской революции. Их появление было обусловлено накоплением фактического материала о революционных процессах в странах «третьего мира». Одним из первых на это обратил внимание Т. фон Лауэ. Он рассматривал революцию в России как результат действия двух факторов: социальных противоречий, вызванных ходом векового исторического развития страны, и ускоренной модернизации, навязанной политикой великих западноевропейских держав. Российская революция, полагает фон Лауэ, существенно отличалась от западноевропейских и прокладывала дорогу новым революциям недо — развитых стран, присущих уже XX веку ³². В 80 — е гг. этот подход с уклоном в крестьянскую революцию развивал Т. Шанин. По его мнению, «... Россия начала XX в. представляла «развивающуюся» или «третьемир , — скую» страну — первую, которая вступила на этот путь, как и первую, I которая осознала себя таковой на языках искривленных зеркал идеологии

I этого столетия»³³.

С крушением и развалом КПСС и СССР создалась совершенно новая историографическая ситуация: вместо партийно — государственной монополии на «истину», и на право цензурировать возникло полицентри — ческое поле поиска и утверждения разных «истин», в т.ч. недостаточно

фундированных фактическим материалом. Возникали при этом порой и весьма схоластические споры. Например, о том, что произошло в октябре 1917 г. — революция или переворот (собственно революция и переводится как переворот), можно ли считать советскую власть юридически легитимной (путаница с легитимными основами традиционной власти и революционной). В историографической статье, посвященной анализу литературы о 1917 г., В.П. Булдаков отмечает: «Красный Октябрь» мог бы стать «нормальным» объектом хладнокровного приложения самых разнообразных методологий и методик. Увы, ничего подобного не произошло; историки оказались не готовы к разрыву с былым мифотвор — чеством»³⁴. Булдаков остро полемизировал с теми, кто пишет историю в посткоммунистическом психозе по-новому в духе «наоборот». В противовес традициям советской историографии историк справедливо до — казывал, что все не так просто, что большевизм не сводим к обману масс, что это обычный для конфронтирующих интеллигентов и бунтующих масс самообман, который стал источником не преодоленного до сих пор иллюзорного сознания ³⁵.

Свое видение событий 1917 г. в новом психоментальном преломлении Булдаков изложил в монографии «Красная смута». В фокусе ее тематики ранее не разрабатывавшиеся в советской историографии сюжеты: природа кризисов властного начала, психология масс, социальный хаос, социальное насилие, революционная мифология и т. д. Булдаков обратил внимание на «парадоксы Октября» (заметим от себя, небесспорные). Отметим некоторые из них:

Ленин, безусловно бывший проповедником доктрины европейского социализма, оказался в плену раскрученной по — средневековому, по — ази — атски революционной стихии — смуты.

Декреты о мире и земле представляли собой не столько политические акты, сколько сакральную самопрезентацию новой, советской власти.

«Большевизм — это вовсе не грандиозный исторический обман. А достаточно обычный для XX в. самообман, который стал источником не преодоленного до сих пор иллюзорного исторического сознания. Лидеры большевизма, путая временную конъюнктуру с ведущей тенденцией, полагали, что идут столбовой дорогой человечества, а тем временем загоняли Россию в тупик имперской автаркии и государственного индустриализма архаичнейшего типа».

«Надеясь на самый «передовой» и высокоморальный класс, на деле большевики идейно вооружили маргиналов и социальных аутсайдеров».