Драма советской философии. (Книга — диалог)

Я, Иринка, очень плохо приспособленный к нашей жизни человек. Я не могу жить так легко, как многие мои друзья. Те удовольствия, то нехитрое счастье, которое они, постоянно встречая на дороге, испытывают, и бывают им довольны, мне непонятны. Я им завидую. Для них счастье бывает здесь, в жизни, и осязаемо, реально… А я всегда все приносил в жертву далекой и глупой, несбыточной мечте. Мне из — за этого очень тоскливо бывало, когда задумывался. Но мечте изменить был не в силах. И по своему был счастлив. Был, Был, Был!!! Я всегда был такой. До тебя были другие стремления и мечты, и я всегда больше жил будущим, чем настоящим. В тебе впервые мечта и жизнь были вместе. С тобой я испытал минуты, впервые в жизни, про которые я не думал — скорее бы прошли — для того, чтобы быть ближе во времени к лучшему…

А сейчас — страшно и пусто, пусто. Мечты нет. Ушла. А кругом — что я могу найти хорошего?

Для меня только и осталось одно теперь — отбывать повинность жизни, как говорит Шопенгауэр, с надеждой на то, что м.б. да и встретится когда — нибудь островок хоть какого — нибудь счастья.

Даже сейчас, неисправимый осел, я пишу, а сам в душе надеюсь — а вдруг еще не все… Прости меня, я не затем пишу, чтобы сохранить какие — то надежды на отступление — не затем. Это уж я такой, нездешний…

Но зачем, зачем ты такая хорошая и родная, не поняла меня, отняла у меня мечту? Зачем ты не могла обмануть меня? Ведь я бы скоро уже уехал и может не вернулся бы. Тебе ведь ничего не стоило обмануть! А теперь я уезжаю с такой болью, за тебя, за то, чему бы я принес с радостью в жертву все — все. Лучше бы ты сказала, что не любишь, чем хоть чуть усомнилась в моей верности и любви. Здесь уже я бессилен. Можно вернуть ушедшую любовь, но никогда — веру, если она хоть раз поколебалась.

Больно, больно. Ведь я так тебя любил! Может быть, ты вспомнишь когда — нибудь, может быть увидишь, что была не права и жестока.

Ирка, Иринка, родная, прощай! Вспомни меня потом хоть раз, когда будешь любить кого — нибудь, кто будет лучше меня. Такого не люби никогда больше. Ты слишком хорошая для такого как я. Вспомни меня, ленивого, который жил больше будущим, а выйти на улицу не хотел, чтобы встретить.

Если бы ты стала моей — я не знаю, был бы я счастливее, чем так, только мечтая об этом, и стремясь.

Иринка, родная, до боли любимая, прощай!

конец января 1944 (?)

Здравствуй, Ира!

Я уже подъезжаю к городу, которому обязаны рождением ты и я. Кругом — следы недавних боев: сожженные деревни, укрепления, остатки эшелонов под откосами, брошенное оружие…

Радует, что мы попадем сразу ближе к делу. Фронт уже чувствуется по всему.

Ира! Я день и ночь думаю о тебе, моя любимая. Ни на чем больше я не могу сосредоточиться.

Одна мысль мучит меня все время: я так нескоро смогу обменяться с тобой мыслями… Что ты думаешь сейчас обо мне, о нашей любви…

Снова приняться за письмо удалось только сейчас, в городе, к которому ехал. Побывал на улице, где родился. Город все же можно узнать: стены домов почти все сохранились, и, хоть содержимого не осталось, это все же дома, улицы, площади… Не то, что Вязьма, от которой остались одни холмы.

Так мне много хочется сказать тебе, Ира, и все не могу толком. По совести сказать, это уже третье письмо, которое я пишу за последние сутки. Сейчас убеждаюсь, как беден наш человеческий язык…

Когда — нибудь, надеюсь скоро, мы прочитаем вместе эти недоконченные письма. Сейчас, здесь в холодном вокзале (если стены без потолков и окон можно назвать вокзалом), в толчее и дыму костров, трудно писать. Сейчас я двинусь дальше. Как только доберусь до более определенного места, сразу напишу, приведу в порядок все бродящие в голове мысли.

Вадька. Смоленск.

(лист из блокнота со стихами) (часто несоответствие с оригиналом текста: пунктуация, оформление…)

Я ночевал в гостиницах,
Лицо твое усталое,
Слезал на дальних станциях.
Несхожее с портретами,
Что впереди раскинется —
От снега губы талые,