Драмы и комедии

Окруженные мужиками, появились  И в у ш к и н  и его товарищ, В а с и л и й  Г о л ь ц о в, оба усталые, в потрепанной одежонке. Все смотрят на них с живейшим интересом.

И в у ш к и н. Мы — питерские. Ходоки. А идти сюда посоветовал один ваш земляк. (В толпе узнает своего питерского знакомого — солдата с самоваром.) Здорово, друг! Самовар довез до дому?

К р е с т ь я н е. Мотри ты, знакомые!

— Ай да Анисим!

— Теперь у Анисима Охапкина лучший самовар на селе.

О х а п к и н. А ты, паря, спасителя своего в больницу пристроил?

И в у ш к и н. Да. Только в беспамятство он впал, так и не поговорили толком.

Анисим Охапкин гордо оглядывает односельчан, довольный тем, что они видят его близость к этим диковинным людям из Питера. Почти городского вида старик, в поддевке на меху и шапке, отороченной куницей, с ехидцей обращается к Ивушкину: «И надолго вы сюда?»

Навсегда! Тут, в степи вашей, коммуна будет.

С а м о й л о. Это как же… все будет общее?

И в у ш к и н. Все!

Испуганно раскрывает рот бойкая веснушчатая молодайка: «И бабы?!»

(Смеется.) Нет, это — врозь.

Л ю б а ш а (с притворной печалью). Вот жалость-то!

П е т ь к а. Почему ж?

Л ю б а ш а. А потому, что хуже, когда одному дурню достанешься.

Девчата хохочут. Петька гневно хмурится.

П е т ь к а. Вот что будет с вашей коммуной… как с этой лесиной… (Разгоняется и ударяет грудью жердь… но безуспешно.)

Толпа хохочет. Смеется и Любаша.

(Оглянувшись на нее, берет новый разгон — и снова конфуз. Тогда, уже в отчаянии, он бросается в третий раз на злосчастную жердь и ломает ее, но эта победа уже не может принести радости. Зло блестя глазами и утирая пот, хрипит, обращаясь к Любаше.) Приз, Любка!

Л ю б а ш а (упрямо). А может, кто еще толще переломит. (Помахивает вышитой рубашкой перед Петькиным носом.) Сама вышивала, сама и подарю, кто заслужит.

И в у ш к и н (смотрит на Любашу). Положите-ка мне!

Т о л п а. Ишь какой, питерский!

— Жидок против наших-то, степных!

С а м о й л о. Какую ложить?

И в у ш к и н. Такую, чтоб на приз. Рубашка мне понравилась.

Смущенный, товарищ Ивушкина тянет его за рукав: мол, зачем срамиться — но он словно не замечает, смотрит на Любашу, а та, на зависть всем парням и лютую злобу Петьки, широко улыбается Ивушкину, ободряя его. Устанавливая жердь на столбы, Самойло Петелькин чуть-чуть приналег на нее, и она треснула.

О х а п к и н. Эге-ге, не годится!

П е т ь к а. Жульничать?!

И в у ш к и н. Спасибо, друг, за солидарность, клади другую. (Ласково потрепал по плечу могучего Петелькина, смущенного тем, что заметили его проделку.)

Меж столбов положена новая жердь.

Д е в ч а т а (кричат). Самая толстая-претолстая!

Ивушкин сбрасывает свою старенькую кожанку и, как птица, устремляется вперед. Удар — и жердь, словно бы выстрелив, разлетается надвое…

Т о л п а (восторженно ревет). Ого-го-о!

— Ура Питеру!

И в у ш к и н (накидывает на плечи кожанку и, как бы между прочим, бросает, глядя с улыбкой на Петьку). И так будет с тем, кто посмеет нам помешать.

Л ю б а ш а (с нескрываемым удовольствием передает Ивушкину приз — вышитую рубашку). Как, подойдет тебе? (Прикидывает рубашку на Ивушкина, лукаво заглядывает ему в глаза.)

И в у ш к и н. В самую пору!