М а р и я И г н а т ь е в н а. Подожди, подожди… Она повела твоего высоконравственного дядюшку и моего брата в отведенные ему апартаменты.
Ф е д о р. Говори же скорей: понравилась?
М а р и я И г н а т ь е в н а. Господи, какой же ты еще… Тебе двадцать семь лет.
Ф е д о р
М а р и я И г н а т ь е в н а
Ф е д о р. Вероятно, еще мудрее астроботаники. Мама, зачем ты все это говоришь?
М а р и я И г н а т ь е в н а. И в самом деле.
Ф е д о р. Ну, скажи: правда, она красивая? Какая-то необыкновенная!
М а р и я И г н а т ь е в н а. Конечно, конечно. Вот такой же был твой отец. Весь в порыве. И сколько пережил ошибок!
Ф е д о р. Да, и как просчитался: полюбил тебя!
М а р и я И г н а т ь е в н а. Эх ты… легкий сын легких родителей…
Ф е д о р. Ты не такая уж легкая, мама. А отец мой… Ведь недаром же его до сих пор так тепло вспоминают друзья полярники…
Мама, вот она! Это Нила…
М а р и я И г н а т ь е в н а. Мы уже немножко знакомы.
Н и л а. Вас ждут… там, наверху.
М а р и я И г н а т ь е в н а. Скажите, пожалуйста, Нила, вы жили здесь, в городе, во время оккупации?
Н и л а. Да, я приехала сюда из Харькова.
М а р и я И г н а т ь е в н а. Теперь я вспомнила наконец… Федор, ты подымись, пожалуйста, со мной к Аркадию Игнатьевичу.
Ф е д о р. А что ты вспомнила, мама?
М а р и я И г н а т ь е в н а. Да так… кое-что… В наш партизанский лазарет там, за линией фронта, попадали и те, кто хорошо знал обстановку в городе, в немецком штабе… В общем, ты подымись, Федя, туда, наверх, или лучше пойдем вместе.
Ф е д о р. Сейчас, мамочка. Одну минуту!
М а р и я И г н а т ь е в н а. Хорошо.
Ф е д о р
Н и л а. Мне некогда, извините.
Ф е д о р. Может, вам вообще некогда жить?
Н и л а. Как известно, жить — это прежде всего работать. Меня ждет… метла.
Ф е д о р. А меня ждет мать, которую я не видел два с лишним года. И все-таки я задержался с вами.
Н и л а
Ф е д о р
Н и л а. Кто же говорит?
Ф е д о р. Вы гораздо тоньше, душевнее, я чувствую. Зачем так грубить?
Н и л а. Время грубое — война.
Ф е д о р. Опять не ваши слова. Вы все время стараетесь казаться хуже самой себя.
Н и л а. Ах, какой вы психолог!
Ф е д о р. Поймите, если человек, ужо кое-что испытавший, во всяком случае переживший боль и, может быть, смерть, если он…
Н и л а. Вы хороший парень, как видно… и тем хуже.
Ф е д о р. Почему?
Н и л а. Разочарование всегда страшнее для чистого сердца.
Ф е д о р. А в чем я должен разочароваться? Стойте, стойте… Вы замужем? Любите другого?
Н и л а. Нет-нет.
Ф е д о р. Ура! Вы полюбите меня. Да-да! И будете моей женой.
Н и л а
Ф е д о р. Время решительное — война.
Н и л а. И на войне думают. Вы слишком… как бы вам сказать… порывистый очень.
Ф е д о р. Вам это не нравится?
Н и л а. Так недолго и ошибиться. Вы меня совершенно не знаете, а говорите уже бог весть что.
Ф е д о р. Я вас знаю со дня рождения.
Н и л а
Ф е д о р. Мне уже было лет семь, а вы еще ползали в кроватке, бренчали погремушкой и совали в рот все, что попадается, от собственных пальцев на ручках и ножках до самых опасных вещей, вроде кошачьего хвоста. А ваша мама…
Н и л а. Мама? Этим вы, пожалуйста, не шутите. Я и сама не помню своей мамы. Я выросла в детском доме.
Ф е д о р. Простите.
Н и л а. Мне заменила мать одна эмигрантка… немка, Марта Шредер. Она работала в детском доме воспитательницей…
Ф е д о р. О чем вы задумались?
Н и л а. Я вспомнила детство.
Ф е д о р
Н и л а
Т у з и к о в а