Дрейф

Следующим вечером сонная пелена безмолвия в квартире Паштета треснула корочкой льда на осенней луже. Были коллеги, были даже приятели из города. Последних заманить оказалось непросто: ехать к знакомцу в «жопу мира» хотел не всякий. Но пятничный вечер, официальный повод Russian housewarming, халявная выпивка и море пиццы сыграли свои роли, и однешка наполнилась-таки людьми.

— Громче делай! — Пашка вертелся среди гостей и щедро раздавал пластиковые тарелки с едой. — Да не ссы ты, еще громче! Соседей в подъезде почти нет, хоть на голове пляши!

И они плясали. И шумели. И веселились.

Особенно когда после разливного пива в ход пошла карамельно-подмороженная водка. Слушали музыку, рубились на компе в стареньких «Героев» и даже устроили соревнование, кто дольше удержит равновесие на неподвижном велосипеде.

Пустые бутылки плодились одна за другой. Музыка грохотала, резиновым мячом отлетая от голых бетонных стен. Гости были сыты, пьяны и вполне довольны. Сам же Комолкин чуть ли не пел от счастья, курить на балкон выбегая многим чаще обычного, и все поглядывая вниз, где не виднелось ни таинственных следов, ни мрачных фигур.

Переживания недавнего времени теперь казались натуральным бредом, вызванным переутомлением и депрессией. Страхи перед таинственным незнакомцем отступили, словно их и не было. Галлюцинации забылись. А почти полное одиночество в подъезде под финал гулянки стало представляться Паштету сродни благословению, ибо никто не вызывал ментов, по батареям не долбил и не пытался злостно вырубить электричество с распределительного щитка.

Они гудели. Под занавес пьесы курили прямо на кухне, до хрипоты споря о политике и компьютерных играх. Выпивали еще и еще, с тостами и без, а люди — не шибко-то близкие Комолкину в начале вечера — к полуночи стали своими, родненькими и без устали хлопали по плечам, вызнавая секрет, как он такую классную хату да за такой бесценок отхватил…

Проснулся Паша поздно.

Те, кто засиделся с ним до рассвета, тихонько ушли, притворив за собой дверь. С возрастающим оптимизмом Комолкин поймал себя на мысли, что даже сон при незапертой двери его больше не пугает. Именно это и требовалось — мощный удар по страхам; первобытные пляски, которыми люди испокон веков отпугивали суеверия и прочие заскоки примитивного сознания!

Паштет жадно напился остатками соков. Зажевал сразу два куска холодной, подсохшей пиццы. Посидел на унитазе, выдувая сигаретный дым в вентиляционное окошко под потолком. Затем решил, что лучше уж подлечиться, и выпил стакан «отвертки». В голове зашумело, улыбнуло, поддернуло на новый уровень эйфории.

Он несколько минут постоял у окна, разглядывая двор.

В лучах яркого ноябрьского солнца тот казался сверкающим и нарядным, даже несмотря на слякоть и раскисшие лужи. По стройке под неугасимым взглядом вечного прожектора лазала детвора. Слева, едва попадая в поле зрения, на детской площадке мамашки выгуливали мелких отпрысков.

Одна из трех машин с парковки перед домом исчезла, что окончательно разрушило Пашкины страхи и воодушевленно подтолкнуло парня к еще одному стакану «отвертки».

Назло страхам! За победу сил добра и света!

Покачиваясь, он добрался до матраса, неловко оправил одеяло и рухнул спать.

Второй раз Комолкин проснулся вечером. Уточнить время на телефоне было трудно — дотянуться бы… но черное окно красноречиво сообщало: ночь или наступила, или очень близка.

Он сел на матрасе, почесал шею, сонно потер лицо.

Голова начинала трещать, но подступающий приступ мигрени был изгнан внезапным открытием. Близоруко щурясь, Паштет уставился на безымянный палец правой руки. По нему, вытатуированные с ювелирной точностью, бежали и замыкались в кольцо крошечные босоногие следы.

Часто моргая, словно это могло избавить от иллюзии, Комолкин потер рисунок пальцами другой руки. Попытался вспомнить, не было ли в числе гостей профессиональных набойщиков. Поискал глазами маркер или линер, но среди картонных коробок валялось такое количество пластиковых стаканов, тарелок, объедков и бутылок, что он тут же отбросил попытки.

Кольцо из черных следов не стиралось. Даже послюнявленное.

А еще на внутренней стороне пальца нашлась фигурка, эти следы «оставлявшая». Крохотная, почти бесформенная. Но горло Комолкина сразу сдавило железным кольцом, а хмель почти полностью вылетел из головы. Эту, пусть и схематическую позу… эти опущенные руки… эти плечи и надвинутый капюшон он узнал бы и в размытой кляксе.

— Какого хера?! — Паштет не узнал собственного голоса.

Скатился с матраса, наполненный желанием дотянуться до телефона и выяснить, кто именно из коллег осмелился на такую странную шутку. Он же не рассказывал им! Или проболтался? А может, и сам попросил в знак победы над опасениями и выдумками? Почему тогда совершенно не помнит процесса татуирования?

Комолкин вдруг осознал, что его трясет. Причем отнюдь не с похмелья.