Дремучие двери. Том II

— И правильно скажут. Разве мы, комсомольцы, такими были? А потом переродились, омещанились… Тряпки, ковры… «Оттепель» эта дурацкая, диссиденты. Никита со своими разоблачениями. Доразоблачались. Мало их сажали! Отстань, Катька, — та снова пыталась обезвредить революционерку куском банана.

— Ты же сама рассказывала, что и вас с дедом чуть не забрали…

— Да я бы сама попросилась сидеть до конца дней, только б наши вернулись. Думал ли дедушка, что его дети и внуки позволят развалить Родину, предадут идеалы и будут помогать изменникам дурить народ!

— Бабушка, ты же обещала…

— Шлюха продажная ваше телевидение, и интеллигенция ваша — говно, правильно Ильич сказал — «Говно нации»!.. Кто платит, под того и ложатся…

Артём в азарте снимал разбушевавшуюся Градову-старшую.

— Бабуля, не митингуй, — Филипп невозмутимо щёлкал Катюше орехи, — Здесь дети.

— Дети!.. Что они видят, ваши дети? Сникерсы, тампаксы, нимфеток полуголых. Детоубийцы!

— И так всю дорогу, — жаловалась Лиза, — Вы уж приезжайте почаще, с вами она как-то ладит… Ну, откуда у жены дипломата такая классовая ненависть? Прямо боюсь — отравит или бомбу подложит, они что старые, что малые. Ну рухнуло — мы-то причём?.. А вообще-то она права во многом. Что-то не так, да, мама?.. Несёт нас, несёт, а куда вынесет — и думать не хочется. Страшно, и детей жалко… Давайте споём? — предложила она громко.

— Отпустите меня в Гималаи? — скривилась свекровь. Но Лиза, умница, затянула тоненьким своим серебристым голоском:

Вы слыхали, как поют дрозды?

Нет, не те дрозды, не полевые…

Подтянула Иоанна, подтянул и Филипп, все время пытавшийся разыскать какого-то «Сергеича» по мобильному телефону. Помягчев, замурлыкала и свекровь — песня была, что называется, «в десятку».

Шапки прочь — в лесу поют дрозды, Для души поют, а не для славы…

Спели «Дроздов», «Эх, дороги», потом «Когда весна придёт, не знаю», «На дальней станции сойду», по просьбе именниницы — «Крутится-вертится» и, конечно же, «Катюшу». Потом Артём продемонстрировал на экране, что у него получилось.

— Дурдом, — сказал Филипп.

— И в самом деле, — думала Иоанна, — Каждый — сам по себе, говорит своё и никто никого не слушает. Одна Лиза всех объединяет. Что-то в ней такое…

По настоянию Иоанны Лиза с Филиппом повенчались. Лиза водила детей по воскресеньям в храм, причащала, но скорее из суеверного страха не прогневать некие высшие силы в это криминальное нестабильное время. Для неё вопросы веры не были мучительно-острыми, как для Гани, Иоанны, той же свекрови. Лиза просто жила по-Божьи, легко, как дышала, связанная со всеми своими, чужими, с природой, со всем миром какими-то незримыми нитями. Ей было всё про всех интересно знать, она пыталась понять другого, жалела, сочувствовала, помогала, она была из той редкой породы, для которой приветствие «Как жизнь?» — действительно требует обстоятельного ответа на вопрос, а не просто дань вежливости. Эти дары сопричастности, требующие от Иоанны невероятных усилий, были Лизе даны изначально. «Господи, что бы мы без неё делали?» — думала Иоанна. Семья их, несмотря ни на что, производила в эти годы «катастройки», когда «волосы застревали в горле», «кровь вставала дыбом» и «кости стыли в жилах», впечатление вполне удачливой. И экспортный Денис, и преуспевающий Филипп, и Лиза с детьми, вполне воспитанными, «воцерковлёнными», без буржуазных замашек. Да и свекровь с её новым умопомрачительным креслом…

И всё же было что-то тревожно-нехорошее, воландовское и в этом кресле, и в треньканье мобильного телефона, и в артемкиной видеокамере. И в показанных в новостях кадрах то бомбардировки Ирака, то какой-то тусовки, до тошноты пошлой, обжирающейся и пресмыкающейся, то бала юных элитных отпрысков в бархатных, декольтированных платьицах, с драгоценностями на детских шейках, в чудовищной, до наглости назойливой рекламе, в злобном и, к сожалению, вполне заслуженном комментарии свекрови и присоединившейся к застолью её приятельницы-хирурга, объявившей, как о конце света, что скоро медицина станет платной и дорогостоящие сложные операции уже сейчас простым гражданам недоступны — во всём этом действительно был какой-то второй план с мельканием хвостов, копыт и говорящих чёрных котов.

— Между прочим, Егор Златов, этот ваш блаженный, бард этот — ну всё про свечу пел… — теперь, между прочим, шинмонтаж открыл. Наваривает, резину меняет… Полный примус валюты. Я недавно гвоздя поймал, заехал, смотрю — Егор. Что, — спрашивает, — изволите? Варим, парим, заколачиваем… И работнички у него — ребята из ансамбля. Пашут, между прочим, не слабо. Не веришь — адрес дам. Дать? Споёт тебе блаженный, что не в деньгах счастье…