Древнеиндийская цивилизация

Образ Аполлония, нарисованный Филостратом, выглядел как идеальный, а примером для подражания служили индийские брахманы (этим защищалось и само пифагорейство). Иными словами, в условиях идейного кризиса античной культуры необходимость возврата к древним принципам учения Пифагора обосновывалась с помощью не только внутреннего, но и внешнего фактора — особой мудростью индийских брахманов. Аполлоний превозносил их, называл их учение более глубоким, чем собственное, брахманы же в труде Филострата с восхищением говорят об Аполлоний. Круг как бы замыкается, в этом и состоит цель индийского путешествия Аполлония — в брахманском идеале найти поддержку собственной доктрины, в чужом зеркале увидеть себя. В своем увлечении Индией Филострат заходил весьма далеко: к приверженцам учения брахманов причислял даже римских императоров. У нас нет надежных данных, чтобы судить об их отношении к индийским доктринам, но, по словам Филострата, будущий император Веспасиан увидел в Аполлоний знатока индийской религии (V, 30).

Допустимо предположить, что биограф Аполлония старался создать такой образ, который желали увидеть при дворе. Императрица Юлия Домна — супруга Септимия Севера происходила из семьи жреца в сирийском храме Солнца в Эмесе. Естественно, что ее увлечение Востоком не было случайным. Здесь Сходились и ее личный интерес к восточной философии, восточной культуре в целом, и общий интерес в античном мире к Востоку в первые века нашей эры.

Вопрос о реальности дневниковых записей Дамиса, обсуждаемый в современной научной литературе, не имел тогда особого значения. Возможно, в описании Индии Филострат опирался на предшествующую античную традицию или сознательно создал привлекательный облик аскета и мудреца Аполлония. Главное заключалось в другом — в противовес укреплявшемуся христианству насаждался языческий культ, а для этого восточные, прежде всего индийские, образцы были наиболее приемлемыми; их искали и находили. В ту эпоху стало привычным представление, что подлинный философ, «открыватель истины», должен совершить путешествие в Индию — страну высокой мудрости и духовной чистоты. Путь был проложен давно: «дорогой» Александра Македонского проследовал в Индию Аполлоний, той же «дорогой» он вернулся назад, хотя в своих описаниях Филострат не полностью повторял записки сподвижников Александра, а отразил и новые свидетельства, хорошо известные греко-римскому миру в его эпоху.

Отношение к самому Аполлонию — аскету-пифагорейцу, поклоннику восточных учений — в более позднее время было неоднозначным: им восторгались, считали его равным богу и его же наделяли дьявольскими чертами. Для неоплатоников он был авторитетом, подлинным выразителем идей пифагорейства. Отдельные римские императоры даже поклонялись Аполлонию — Александр Север велел установить его статую в храме; построить святилище в его честь поклялся и Аврелиан. Однако по мере усиления христианства отношение к Аполлонию в Риме менялось. Слава мага и прорицателя, приписываемая ему «божественная сила прозорливости» невольно ассоциировались у римских язычников с культом Христа, против которого они вели борьбу. В начале IV в. крупный римский чиновник Иерокл посвятил два сочинения опровержению взгляда на божественность Христа. Одним из аргументов послужило сравнение его с Аполлонием, который, возможно, и творил чудеса, подобно Христу, но никак не был богом.

Это сравнение вызвало протест христианских авторов. Евсевий в своем труде, направленном против Филострата, старался показать, что жизнеописание Аполлония недостоверно, а самого его не следует принимать всерьез и тем более сопоставлять с Христом. Опровержение божественности Аполлония и споры о допустимости такого сопоставления продолжались и в новое время. С точки зрения ортодоксальных христиан было крайне предосудительным сравнение Христа с носителем языческой веры, пусть даже чудотворцем, аскетом и прорицателем.

Но в целом «языческие» авторы той эпохи видели в Аполлоний, как отмечалось, выразителя своих исканий. И не случайно его индийские встречи так интересовали и Филострата, и его современников. Он не признавал, а возможно, и не хотел признавать в Индии никаких иных учений, кроме ортодоксального брахманского. Именно к этой индийской мудрости обращались позднеримские философы, не удовлетворенные местными философскими системами и жаждавшие вырваться из узких рамок рационализма.