Древняя Русь. Эпоха междоусобиц. От Ярославичей до Всеволода Большое Гнездо

Зимой 1067/68 г., невзирая на лютую стужу, объединенные силы Ярославичей ступили на землю Полоцкого княжества. Изяслав использовал благоприятную ситуацию, чтобы по пути разрушить Меньск, уже четвертый год торчавший у него бельмом на глазу. Меняне «затворишася в граде», но это им не помогло. Город был взят штурмом и усердно обезлюжен: победители изрубили всех мужчин, а женщин и детей забрали в полон. 3 марта на реке Немизе/Немиге[95] Ярославичи сошлись с самим Всеславом. Валил сильный снег, но и он не мог прикрыть обильные потоки крови, пролившиеся с обеих сторон. «И бысть сеча зла, – говорит летописец, – и мнози падоша, и одолеша Изяслав, Святослав и Всеволод, Всеслав же бежа». Резня на Немиге по своей ожесточенности и в самом деле не имела себе равных и потому, видимо, прочно вошла в дружинные предания. Больше ста лет спустя «Слово о полку Игореве» опишет ее со следующими поэтическими подробностями: «На Немизе снопы стелют головами, молотят чепи харалужными [цепями булатными], на тоце [току] живот кладут, веют душу от тела. Немизе кровави брезе не бологом [хлебом] бяхуть посеяни, посеяни костьми русских сынов».

Наступившая весна с ее разливами рек помешала Ярославичам пожать плоды победы; они ушли восвояси, предварительно пригласив Всеслава прибыть летом в Оршу для заключения мира. По-видимому, поражение на Немиге отрезвило полоцкого князя. 10 июля он явился на приглашение, из предосторожности разбив лагерь по другую сторону Днепра. Его недоверие было вполне оправданным, ибо, как показали дальнейшие события, Ярославичи твердо решили любыми средствами избавиться от опасного родственника. В ход пошло самое низкое вероломство. Дружелюбными заверениями, подкрепленными целованием креста, Изяслав, Святослав и Всеволод усыпили подозрительность Всеслава, который, положившись на крестную клятву, вместе с двумя сыновьями и немногочисленной свитой наконец переправился через Днепр в одной ладье. Но не успели полоцкие гости дойти до шатра Изяслава, как были схвачены и отправлены в Киев, в заточение.

Казалось, с покушениями мятежного племянника было покончено навсегда. На самом деле это была только прелюдия к настоящему кризису.

Глава 5 Чужак на киевском столе

I

Происшествие в Орше взбудоражило киевлян. Впервые русские князья так цинично надругались над крестоцелованием. Ответственность за попрание клятвы падала, конечно, на старшего князя – Изяслава, который своими действиями грозил навлечь на Русскую землю гнев Божий.

Особенное негодование нечестивый поступок киевского князя вызвал у части насельников Печерского монастыря. К тому времени пустынный холм под Берестовом, пятнадцатью годами ранее облюбованный немногочисленными отшельниками, ископавшими здесь свои «пещеры»[96], превратился в многолюдную обитель, центр духовного просвещения и летописания. При этом само устройство монастыря было коренным образом преобразовано. Уже второй печерский игумен Варлаам (ок. середины XI в.) вынес на поверхность земли деревянную церковь, а во второй половине 50-х гг. XI в. его преемник, преподобный Феодосий, положил конец пещерному монастырю, поставив над пещерами кельи и окружив их тыном. «Пещерная» традиция иноческого жития не прервалась вовсе, однако с этих пор она стала уделом немногих подвижников, которые вместе с основателем обители, преподобным Антонием, удалились на соседний холм, где устроили новые «пещеры», получившие название «ближних», или Антониевых (в отличие от прежних – «дальних», или Феодосиевых).

Изяслав оказывал покровительство Печерскому монастырю, с игуменом которого его связывала самая теплая дружба. Но дело было не только в духовной притягательности личности Феодосия, смиренного «простеца» и «трудника», создателя нового, русского типа святости – очищенной от аскетических крайностей, со строгим чувством меры, открытой для общения с миром и стремящейся просветить его светом евангельской истины. Феодосий был проводником общежительного (киновийного) идеала иноческой жизни, который приобщал печерское и вообще русское монашество к служению миру, а значит, в той или иной степени и княжеской власти, – и это если не разумом, то инстинктом понимал Изяслав.

Совсем иные отношения складывались у князя с Антонием, который «бе обыкл един жити не терпя всякого мятежа и молвы», и другими приверженцами строгой аскетики. Погруженные в молитвенное уединение в своих «пещерах», они не нуждались в княжьей благотворительности и потому не искали ее. В этой отрешенности от всего мирского была страшная сила, ибо князь не имел никаких рычагов воздействия на печерских отшельников. А между тем последние не боялись идти поперек княжьей воли. Изяславу порой приходилось вступать с ними в жестокие столкновения.

Печать великого князя киевского Изяслава Ярославича