Древняя Русь. Эпоха междоусобиц. От Ярославичей до Всеволода Большое Гнездо

Той же ночью Давыд перевез Василька в Белгород. Его высадили из телеги перед какой-то маленькой избой, ввели внутрь и посадили на лавке, не сняв цепей. Оглядевшись, Василько увидел своих палачей: Сновида Изечевича, Святополкова конюха, конюха Давыдова, именем Дмитр, и еще одного слугу великого князя, «торчина» (торка) Берендея, точившего нож. Пленник догадался, что его ждет, и «возопи к Богу плачем великим и стенаньем». Между тем палачи, не обращая на него внимания, делали последние приготовления. На полу расстелили ковер, и Сновид Изечевич с Дмитром попытались повалить Василька наземь. Однако тот «боряшется с нима крепко», так что конюхам пришлось позвать подмогу. Прибежавшие слуги сбили Василька с ног, связали и придавили доской, на концах которой сели Сновид и Дмитр, но все равно не смогли удержать отчаянно извивавшуюся жертву. Тогда двое из них сняли с печи еще одну доску и, положив на грудь Васильку, уселись на ней. Под этой тяжестью у распластанного на полу Василька аж затрещали ребра. «Торчин» Берендей подступил к нему с ножом. Полузадушенный Василько судорожно мотал головой, пытаясь уклониться от острия, и «торчин», перед тем как «вынуть» ему зеницы, неудачным движением порезал Васильку лицо (шрам этот, говорит летописец, остался у него на всю жизнь). Когда все было кончено, Василько потерял сознание. Его безжизненное тело на ковре вынесли из избы, положили на телегу и повезли во Владимир-Волынский. Давыд вступил в свой стольный город с торжеством, как будто завладел некоей знатной добычей, по выражению летописца («акы некак улов уловив»). Василька заключили под стражу на дворе какого-то Вакея, вероятно Давыдова боярина.

Во всей этой истории больше всего поражает то, что из трех главных ее участников один Василько вспомнил о клятве в Любече: «Да аще кто отселе на кого будет, то на того будем вси и крест честный»; Давыд же и Святополк, похоже, вовсе не принимали ее в расчет. Во всяком случае, аргумент возмездия от княжеской «братьи» ни разу не всплыл в их беседах в качестве сдерживающего фактора. Любецкие соглашения были поставлены под удар. Но тут-то и выяснилось, что их основы были достаточно прочными, потому что соответствовали интересам большинства князей и реальному балансу политических сил.

Первым забил тревогу Владимир Мономах. Летописец передает, что, узнав про случившееся в Белгороде, Владимир «ужасеся, и всплакав и рече: «Сего не бывало есть в Русьскей земли, ни при дедех наших, ни при отцах наших сякого зла». Едва ли Мономах заслуживает упрека в забывчивости: притом, что в прежние времена княжеские распри нередко также бывали омрачены тяжкими преступлениями, совершенное над Васильком злодеяние и в самом деле не имело равных по своей отвратительной и бессмысленной жестокости. Давыд и Олег Святославичи получили от переяславского князя послание с известием, что Святополк «бросил нож» между «братьи». Мономах звал их прибыть с дружинами к Городцу (под Киевом, на левом берегу Днепра), чтобы «поправить зло». «Да аще сего не правим, – предупреждал Мономах, – то болшее зло встанеть в нас, и начнеть брат брата закалати, и погыбнеть земля Руская, и врази наши, половци, пришедше возмуть землю Русьскую».

Святославичи откликнулись на зов, и вскоре объединенное войско трех князей уже стояло под Киевом. Сообща они потребовали от Святополка объяснений за содеянное: «Чему еси слепил брат свой? Аще ти бы вина кая была на нь, обличил бы и [его] пред нами… А ноне яви вину его, оже [за что] ему се створил еси». Святополк повторил выдвинутые Давыдом обвинения против Василька, добавив, что поневоле должен был «своее головы блюсти». «И не яз его слепил, но Давыд, и вел и [его] к собе», – оправдывался великий князь. На это послы Мономаха и Святославичей возразили, что Василько «не в Давыдове граде ят [схвачен] ни слеплен, но в твоем граде ят и слеплен».

Такой исход переговоров не сулил Святополку ничего хорошего. И действительно, наутро войска союзных князей начали приготовления к переправе через Днепр. Святополк хотел было бежать из Киева, но был задержан горожанами, которые, впрочем, не замышляли против него ничего дурного, стремясь лишь к тому, чтобы размолвка между князьями не переросла в междоусобное кровопролитие. По настоянию киевского веча в лагерь Мономаха отправились два миротворца – его мачеха, «княгиня Всеволожая», и киевский митрополит Николай. Представ перед Владимиром, они «поведаста молбу кыян, яко творити мир, и блюсти земле Русьские, и брань имети с погаными». Владимир словно опомнился, «росплакався» и сказал: «Поистине отци наши и деди наши зблюли землю Русьскую, а мы хочем погубити». Летописец особо отмечает благотворную роль, которую сыграло присутствие на переговорах вдовы Всеволода, ибо Мономах чтил и уважал ее, «акы матерь», и потому «преклонися на молбу княгинину».