Древняя Русь. Эпоха междоусобиц. От Ярославичей до Всеволода Большое Гнездо

Не следует думать, что во всех этих случаях восторженным пером древнерусских книжников двигало одно лишь стремление к льстивой идеализации. Всеобщее восхищение личностью и делами Мономаха, особенно нравственными его качествами, было вполне искренним. Но, читая панегирические отзывы о христианских добродетелях «чюдного князя», надо, конечно, помнить, что верхняя планка нравственных требований, которую церковь предъявляла мирянам вообще и сильным мира сего в частности, стояла, прямо скажем, не очень высоко, ибо усвоение древнерусским обществом даже простейшей церковной обрядности, не говоря уже о нравственных заповедях христианства, продвигалось с величайшим трудом. Например, митрополит Никифор в своем послании о посте ставит Владимира вровень с собой по части искушенности в богословских вопросах постничества, не находя нужным много распространяться перед ним на эту тему: «и много иного я мог бы сказать в похвалу поста, если бы к кому-нибудь другому было [адресовано] писание это. Но поскольку к тебе, доблестная глава наша и [глава] всей христолюбивой земли, [обращено] слово это, [к тебе], которого Бог издалека предопределил и поставил, которого из утробы освятил и помазал, смесив царскую и княжескую кровь, которого благочестие воспитало, и пост вскормил, и святая Христова купель с младых ногтей очистила, то не нужно говорить тебе о посте, а тем более о неупотреблении вина или пива во время поста. Кто же не знает соблюдения тобой этих [заповедей]? Только полный невежда или бесчувственный человек не понимает этого. Все видят, и все удивляются этому». Но простой факт соблюдения князем постной диетики только и может выглядеть значительным духовным подвигом на фоне этих «всех», то есть княжеской дружины, упорно отказывавшейся подчиняться предписаниям поста в ущерб традиционным еще с языческих времен княжьим пирам[352]. «Мы знаем, – продолжает Никифор, – что ты готовишь для других торжественные обеды и делаешь все, чтобы пригласить [на них] ради княжеского величия как живущих по закону, так и тех, кто живет вне его [то есть постящихся и нарушителей поста]… И когда другие объедаются и упиваются, сам ты сидишь и наблюдаешь, как другие едят и упиваются, и [хотя] ты довольствуешься скудной едой и малым питьем, кажется, что ты с ними ешь и пьешь. И так ты угождаешь подданным твоим, и терпеливо сидишь и смотришь на тех упивающихся, которые являются твоими рабами. И этим поистине угождаешь им и покоряешь их».

Или возьмем «преизлихую» честь, оказываемую Владимиром «чернеческому и поповскому чину». Для того чтобы понять повседневное отношение светской знати к духовенству и монашеству, нужно послушать хотя бы самого Мономаха, который в своем «Поучении» призывает сыновей «не устраняться» епископов, попов и игуменов, с любовью принимать от них благословение, «по силе» любить их и «по силе» же подавать им. Большего, очевидно, и желать было нельзя. А «устранялись» от общения со священниками и монахами и в самом деле в массовом порядке – либо по «гордости», либо в силу неизжитых языческих предрассудков. Летописец сетует (разумеется, обращаясь не к простонародью, а к читателям из высшего круга общества), что его современники, называя себя христианами, живут «поганьскыми» нравами: в церковь не ходят, а встретив черноризца или свинью, поворачивают назад[353]. Поэтому, нисколько не усомнившись в уважительном отношении Мономаха к духовному сословию, не забудем все же, что заслужить славу благочестивого князя в то время было не так уж трудно: стоило только перестать ставить чернеца на одну доску со свиньей и несколько раз в году, по большим праздникам, подойти под священническое благословение без брезгливой гримасы на лице.

Некоторые, по виду христианские, добродетели Мономаха имели своим источником не одни только евангельские заповеди, но также и формально схожие с ними языческие традиции, глубоко укоренившиеся в древнерусском быту. Щедрая раздача Владимиром милостыни, конечно, бросалась в глаза, особенно в сравнении со скаредностью Святополка, в связи с чем митрополит Никифор, как и летописцы, не преминул похвалить его за то, что он не собирает сокровищ на земле: «Знаю, что с тех пор, как родился и укрепился в тебе ум, с того возраста, когда стало возможно заниматься благотворительностью, то руки твои, по Божьей благодати, ко всем простираются и никогда не было [тобой] спрятано сокровище, никогда ты не считал ни золота, ни серебра, но, все раздавая, черпал обеими руками и доселе». Между тем в рамках дружинных отношений щедрость издавна считалась одной из первейших доблестей вождя, не имевшей, естественно, никакой связи с душевным спасением[354].