Древняя Русь. Эпоха междоусобиц. От Ярославичей до Всеволода Большое Гнездо

4) Чисто уголовные преступления: грабеж и истязания «кротких людей Ростовской земли». Многие историки подозревали, что садизм Феодора сильно преувеличен, дабы оправдать беспримерную жестокость казни, совершенной над ним самим. Действительно, предание, как и церковное следствие, могло в значительной степени исказить картину насилий владимирского епископа над его паствой. Скажем, Никоновская летопись значительно расширяет перечень казней, о которых говорится в Лаврентьевской летописи, причем делает это, явно используя палаческий арсенал эпохи Ивана Грозного: тут и рассечение неугодных «на полы», и варение их заживо в котлах. Однако обвинение такого рода вряд ли могло возникнуть на пустом месте. Одна из причин «несытства» Феодора к чужому «имению», возможно, состояла в необходимости срочно собрать казну для взятки патриарху. Неудивительно, что в тот момент, когда на кон была поставлена его судьба, Феодор не особенно стеснялся в средствах и в спешке добывал сокровища откровенным разбоем. Впрочем, если верить Лаврентьевской летописи, алчное стремление к наживе пробудилось в нем не вдруг: грабежи и мучительства были неотъемлемой чертой управления Ростовской епископии во все дни «держанья его». Но тут надо с сожалением заметить, что в этом отношении Феодор отнюдь не являл собой пример такого уж редкостного злодея. Насилие господина над подданным, сильного над слабым было самым заурядным явлением древнерусской жизни. Достаточно вспомнить, какие бесчинства творили над киевлянами князь Святополк Изяславич, тиуны Всеволода Ольговича Ратша и Тудор, или прочесть рассказ Киево-Печерского патерика о страшных мучениях, которым князь Мстислав Святополчич подверг двух печерских иноков ради того, чтобы выпытать у них местонахождение спрятанного ими клада. Из церковной среды подобных свидетельств, понятно, дошло гораздо меньше, однако есть все основания полагать, что и в ней дела обстояли не многим лучше. Вот лишь один характерный пример. В 1216 г. умер ростовский епископ Пахомий. Летописец проводил его прочувствованным некрологом: «Се бе блаженный епископ избранник Божий и истинный бе пастырь, а не наимник; се бе агня, а не волк, не бе бо хитая от чюжих домов богатства, не сбирая его, ни тим хваляся, но паче обличаша грабителя и мздоимца…» Бросается в глаза, пишет в этой связи Б.А. Романов, что в стремлении поднять покойного иерарха над общим уровнем древнерусский книжник «первым же делом заявил, что то был пастырь на совесть: не лихоимец, не грабитель, не взяточник, а обличитель всех таковых. Литературный прием, за которым стоит сама жизнь, с ее более чем вековым опытом: надо было исключить образы, напрашивавшиеся сами собою, чтобы затем поставить на их место черты, которые иначе могли показаться надуманными, условными, а потому неправдоподобными»^{208}. Таким образом, сами по себе покушения на чужую собственность не так уж сильно отличают Феодора от других светских и церковных владык того времени. Нерядовым явлением их делает лишь чрезвычайно широкий социальный спектр жертв «белого клобучка» — тут не только «простецы», но также и знатные люди — владельцы сел, оружия и коней, и даже священнослужители и монахи. Это наводит на мысль о политической подоплеке Феодоровых злодеяний: возможно, речь должна идти о конфискациях имущества и физическом устранении противников церковной политики князя Андрея. Иначе непонятно, почему Боголюбский долгие годы смотрел сквозь пальцы на «безмилостивые» поступки своего соратника.