Древняя Русь: наследие в слове. Бытие и быт

В народных наречиях отразились оттенки отношения к дурному: с точки зрения нормальной работы, она может быть сделана по-глупому (дурником), бесполезно (дурма), задарма (дурова), исполнена без соблюдения установленных правил, напролом (дурью, дуром), — словом, не путем. В многочисленных наречиях такого рода (а иные из них сохранились в древнейших формах) показано развитие идеи «дури»: от признания бесполезности сделанного усилия (дурма — в форме двойственного числа) через форму его проявления (тоже творительным падежом, но в единственном числе как мужского, так и женского рода: дурью, дуром), с проявлением бескорыстия (дурова) — (к представлению о безнадежной глупости дурацких проявлений (дурником, дуриком). От глаголов с тем же значением отрицательного смысла не образуется. Каждому в жизни приходилось дурить, а выражения вроде «мне дурно» столь обычны, что связывать их с какой-нибудь дурью было бы неверно. Просто «надуло», примерно так, как по глупости «надувает» человека болезнью, которую называют дурной. Непреложность этого, основного для исконного корня со-значения, связанного с моментом «надувательства», показывает, что именно этот смысл лежал в каждом оттенке нового ощущения, которое появлялось при рождении новых, производных от корня, слов.

В литературный русский язык слова дурак и дура (в узком значении ‘шут’ и ‘шутиха’) попали впервые в петровские времена: они есть в словаре Федора Поликарпова 1704 г. Слово дурь во всех своих значениях отмечено в словаре 1780 г. Формальные особенности ранних наших пословиц показывают, что слов с обозначением «дурака» не было до XVII в., так что как называли дураков до этого — неизвестно. Юродивые известны по текстам с XI в., но только в переводах с греческого. В самом конце XVI в. появляется слово дурной в значении ‘безнравственный, своевольный’ («всякое дурное дѣло и слово»), а дуровати — ‘упрямиться, своевольничать’; в XVII в. количество таких слов увеличивается, и похоже, что именно этот «бунташный век» вызвал к жизни саму идею «дурости». Действительно, не всякая дурь — глупость, но дурость, конечно же, связана с дураками. Дурость — ‘сумасбродство’: «человѣкъ онъ такой: разуму нѣтъ, толко дурости много». Дуровской — ‘сумасбродный’: называют, например, «государевъ наказъ дуровским наказом» (СлРЯ, 4, с. 377- 378). В соответствии с народным пониманием «дури» здесь представлено суждение о сумасбродстве и упрямстве: без ума бродить — не с ума сойти, не сумасшедший вовсе. Всяко бывает: побродишь, побродишь, да и воротишься. Да и привычные выражения помогают понять, о чем каждый раз идет речь: дурное мясо — дикое, дурным голосом орать — исступленно, истошно, а совершить самовольно, опять-таки по произволу и без совета старших — совершить своею дуростью.

Самые древние формы наших слов указаны по поздним спискам в «Материалах» И. И. Срезневского. Определение дурый вообще не понять: в Духовной грамоте 1472 г. (по списку XVI в.) читаем следующее: «А отъ вяза прямо на путь, а путемъ къ дурому вязу, что стоить у перервы на березѣ [у переправы на берегу]». Описывается граница владений, и все хорошо бы, да вот стоит на пути некий вяз, стоит по-дурному, не со всеми в ряду — наособицу. Что же касается прочих употреблений слова, то почти все они извлечены историками из так называемых государевых «английских дел» — и к кому относятся, сказать нелегко.

АВОСЬ, ДА НЕБОСЬ, ДА КАК-НИБУДЬ...

О русском слове авось теперь вспоминают часто, приписывая русскому человеку покорность судьбе, пассивность характера и «антирациональность» в формах мысли. Иноземные специалисты по русскому языку и по характеру русских полагают, что и само по себе слово является чуть ли не главным в изобличении русской деятельности, якобы хаотичной, бестолковой и во многом безрезультатной. Очень удобная точка зрения на соперника по жизни, конкурента по производству или врага по политике.

Удобная, но лживая.

Лжива она особенно сегодня, когда само по себе слово авось устаревает, употребляется редко, да и то чаще всего в производных формах типа авоська, а на месте этого слова используется другое — удача. На авось — на удачу. Вот именно действие «на удачу» изобличает в человеке его пассивность, а «на авось»... тут дело иное, и история слова это доказывает.

Владимир Даль возводил авось к а-во-се ‘а вот я сейчас!’, которое употребляется с добавлением уточняющих частиц: авось-ка, авось-то, авось-же, авось-ну и т. д. — с неопределенным указанием на «это» («может быть, станется так...»). Однако наше слово могло восходить и к другой форме (сторонников такой точки зрения меньше): а-въ-сь — ‘(пусть) и в это (тоже)’, т. е. ‘пусть хоть так! ’ — авось хоть брось! А вот еще поглядим!