Древняя Русь: наследие в слове. Мир человека

Нет ничего удивительного в том, что со временем в поэтических текстах слова чудо и чужой совпали, создавая причудливые метафоры. Враждебность в отношении к чужим постепенно сменилась любопытством, интересом к народам и людям, живущим рядом: «чудно-то как!». В Древней Руси уже были налажены отношения с иноземцами, и не все чужие кажутся чуждыми. Происходит раздвоение прежде единого корня на две формы: одна воплотилась в разговорном слове чужой, другая – в книжном чуждый; происходит это именно в Древней Руси. Однако не было еще ясно осознанной разницы между этими словами.

Чужое на протяжении всего древнерусского периода остается незнаемым и пугающим. Оно всегда противопоставлено своему: «Длай свое, а чюжего не съглядай!» (Менандр, с. 14); то же и в бою: «Луче бы ны есть приятъ я [их] на чюжеи земли, нежели на своей» (Сказ. Калк., с. 230б).

Из законодательных текстов мы знаем, что именно в феодальном мире могло быть чужим (или своим): нива, поле, земля, дерево, сад, лес и вода, стадо и отдельная животина, храмы и вещи, рабы и холопы; такое свое и чужое всегда следовало различать.

Одновременно возникает и представление о чуждом, хотя еще долго оно было слито с образом чужого – того, что тебе не принадлежит. Чужими в таком смысле могут быть город, земля, страна и вера, люди.

«Отъ чюжихъ варваръ нашествия» боятся всегда (Пандекты, с. 350б; и болгарском варианте замена: мръзкыхъ). «Язъ не хочю блудити в чюже земл, но хочю голову свою положити в отчин своей», – с достоинством говорит Ростислав Берладник (скиталец, не имевший родового гнезда) перед решительным боем за Галич (Ипат. лет., с. 230б, 1189 г.). Горестна судьба бездомного князя: «избжавше же ему въ страны чюжи и тамо животъ свой сконца и разверже» (Чтен. Борис. Глеб., с. 14). «Чуждестранние» [т. е. иноземцы] (Патерик, с. 90) враждебны, и каждый, кто побывал за рубежом, ища там спасения или помощи, дома навсегда останется под подозрением. Наши предки полагали, что такой человек не просто странный, но чужой, хотя бы и немного, но уже не свой.

В высокой речи долго сохранялась также книжная форма слова. «Не воздеваем рукъ нашихъ к богу туждему!» – говорил еще Иларион (и позже вслед за ним многие другие проповедники вплоть до XIII в.). «И донел же стоить миръ, не наводи на ны напасти искушения, ни прдаи насъ въ рукы чюждиихъ» (Иларион, с. 198б). Таково представление о собирательности неизбежного – о чуждом и враждебном человеку.

В «Русской Правде» встречаем только русскую форму чюжой. Тут все просто и очень конкретно: «кто всяжеть [сядет] на чюжь конь», «кто крьнеть [купит] чюжь холопъ», «кто переиметъ чюжь холопъ», «кто чюжь товаръ испорътитъ», «что будеть чюжего взялъ», «кд любо съ чюжими кунами», «въ чюжю землю» увел и т. д.; все это – чужое имущество и чужие подневольные люди, которые противопоставлены своим, своему. Такое же представление, основанное на конкретных имущественных отношениях, с начала XIII в. отражается и в текстах других жанров. Вот примеры: о татях (злодеях) – «понеже праздны пребысте весь животъ свой, крадуще чюжаа труды» (Патерик, с. 135); о чужой земле (не своей, не собственной) – «и повел жити, не преступая, въ чюжей части земли» (Жит. Ал. Невск., с. 2).

Разговорная форма слова (чужой) выражает обычно имущественные отношения, тогда как высокое книжное слово (чуждый) по-прежнему сохраняет все оттенки значения, передающего отвлеченный смысл чуждого, непонятного и потому неприемлемого. В известной мере такое распределение двух форм возникло под влиянием переводных текстов. Издавна греческое h'eteros ‘другой, иной, противоположный’ переводилось словом чюжь, а all'otrios ‘чужой, чужестранный, чуждый, враждебный’ – словом туждъ (или щюжь). Так, например, в древнерусском переводе «Пчелы» (для которого характерны, впрочем, и другие соответствия греческим словам) p'elas ‘соседи, близкие’ передается словом чюжь (чужого не берут), а сочетание со словом x'enos ‘иноземец, чужестранец’ соответствует выражению по чюжимъ землямъ (с. 85). Представление о том, что является чужим, и мысль о чуждом еще не разошлись окончательно; они и представлены как бы в разных сферах системы. То, что чуждо, – книжное представление, чужое – всегда конкретно, понятно и является народным. Еще не выделились признаки, на основании которых определяли «свое» в отношении к «чужому» и в отношении к «чуждому». В «Пчеле» определение чуждий (allotr'ia) приложимо к словам тайна, земля, грехи, хвала, красота, а чужий (т. е. другой: h'eteros) – к словам добро, напасть, имущество. Добро и имущество всего лишь «чужие», поскольку они не чужды и тебе самому. В слове чужой содержится мысль о странном и непонятном, но это не значит, что оно неприемлемо вообще.