Если учесть, что некоторая основа подобного рода действий была уже заложена еще до образования КНР усилиями коммунистически ангажированных специалистов вроде Го Мо-жо или Фань Вэнь-ланя, то для всех остальных главным стало опираться на уже готовый эталон. Для подкрепления и расширения сферы действия этого эталона в КНР с первых же лет ее существования стали активно переводиться с русского и публиковаться соответствующие советские марксистские труды, особенно многочисленные истматовские построения. Частично откорректированные самим Мао Цзэ-дуном (вопрос о том, когда на смену рабовладельческой формации в Китае пришла феодальная, оказался не вполне ясным именно поэтому), марксистско-истматовские нормы стали в системе общественных наук страны законом, которому были обязаны подчиняться все. Можно было спорить до хрипоты по вопросу о том, когда именно рабовладельческая формация завершила свое существование и была заменена феодальной, чем и занимались весьма активно многочисленные специалисты по древней истории Китая на протяжении десятилетий, но нельзя было поставить сам вопрос иначе: а может быть, не было рабовладения как формации вообще? В самом крайнем случае можно было развернуть дискуссию вокруг проблемы «азиатского» способа производства, так как она была выдвинута не кем-то, а самим Марксом. Но обсудив ее и не придя к решению, специалисты, в конечном счете, возвращались на круги своя и снова обсуждали все те же вопросы: когда кончилась рабовладельческая формация и когда началась феодальная.
Я не случайно начал с проблемы «рабовладение — феодализм». Любой, кто хоть сколько-нибудь знаком с историографией КНР, связанной с изучением древнего Китая, хорошо меня поймет. Если учесть, сколько сил и энергии было потрачено, сколько миллиардов рабочих дней было убито, сколько тысяч тонн бумаги изведено ради схоластических упражнений на эту тему, станет ясным и уровень китайской марксистской историографии, и причины ее удручающего творческого бесплодия, и впечатляющий драматизм личной трагедии тысяч трудолюбивых и явно заслуживавших лучшей участи специалистов.
Но дело далеко не ограничивается тем, что марксистско-истматовская догма требовала от ставших ее невольниками китайских специалистов ежедневной полноценной жертвы на алтарь теории формаций. Такое ведь было и у нас. Больше того, несмотря на наличие собственных апостолов этой догмы в Китае (типа Го Мо-жо), именно от нас, во всяком случае, через наше посредство, она попала в КНР. Почему же там результат оказался — даже по сравнению с отечественным востоковедением — столь удручающим?
Он был обусловлен несколькими факторами. Во-первых, чтимой традицией некритического отношения к прошлому, о чем уже шла речь. Во-вторых, слабостью — даже по сравнению с Россией, которая все-таки со времен Петра I два столетия дрейфовала в сторону Запада, — элементов демократической традиции и христианской западного типа цивилизации в Китае. В-третьих, жесткой социальной дисциплиной и привычкой к не-рассуждающему повиновению со стороны основной части населения, если даже не всего его, особенно в годы стабилизации, когда развитие в стране идет под знаком внутренней силы власти, под знаком
Конечно, и в советской историографии марксистская догма считалась вполне успешно замещающей и даже выгодно оттеняющей все ничтожество, всю контрреволюционность и непрогрессивность историографии немарксистской, западной. Но при всем том, активно или пассивно отдав дань этой норме, исследователи в нашей стране, как правило, охотно и энергично использовали достижения западной науки. Нет ни одного серьезного исследования в нашем востоковедении, — во всяком случае, в послевоенные годы, когда оно стало возрождаться, — где использование западных публикаций на изучаемую тему не было бы в центре внимания специалиста.