Древний Рим — история и повседневность

С незапамятных времен исчезло из актуального, "дневного" политического мышления народа представление о том, будто правитель физически воплощает в себе здоровье и силу общины и потому не может позволить им угасать в собственной старости, должен править лишь до тех пор, пока он молод, силен и прекрасен, от всего же одряхлевшего, себя изжившего община обязана систематически избавляться. Но в римских деревнях до конца античности сохранялся обряд изгнания Мамурия Ветурия, то есть "Старого Марса": ежегодно 14 марта римляне с только что сорванными, свежими, еще испускавшими весенний сок прутьями в руках толпой преследовали человека, одетого в шкуры, и выгоняли его на территорию давних своих соседей и некогда врагов — осков. Еще в эпоху принципата римская толпа с непонятной для нас страстью восхваляла молодых и красивых правителей и выказывала свое презрение старым — семидесятитрехлетний Гальба считал свой возраст "единственным, что можно поставить мне в вину"[161]. Один из знаменитых командующих флавианской эпохи говорил на сходке солдатам, что "полководцу подобает служить победе умом и знаниями"[162], и это было верно, полностью соответствовало военной практике времени, но в народе и в армии тем не менее жил образ идеального полководца, в котором главным были именно физическая сила и выносливость[163]. Корбулон, например, прославился ею в народе больше, чем своими завоеваниями[164]. Демонстрация болезненной слабости, заключенная в пользовании носилками, была неприлична, ибо это свойство, этически нейтральное и простительное на уровне актуальных представлений конца республики и начала империи, продолжало быть оскорбительным для архаичных, подспудных и острых, убеждений римской толпы.

Точно так же обстояло дело с массовым раздражением, которое вызывала эпатирующая демонстрация богатства, заключенная в пользовании носилками. Причины его опять-таки лежали ниже и глубже, чем политика или идеология, в тех сокровенных, но непререкаемо живых слоях общественного подсознания, где вековой и на поверхности изжитый исторический опыт народа отлился в формы повседневного поведения, в безотчетные вкусы и антипатии, в традиции быта. В конце республики и в I в. н. э. в Риме обращались фантастические суммы денег. Император Вителлий за год проел 900 млн. сестерциев, временщик Нерона и Клавдиев Вибий Крисп был богаче императора Августа, деньги были главной жизненной ценностью. Но общее представление о нравственном и должном по-прежнему коренилось в натурально-общинных формах жизни, и денежное богатство было желанным, но в то же время и каким-то нечистым, постыдным. Жена Августа Ливия сама пряла шерсть в атрии императорского дворца, принцепсы проводили законы против роскоши, Веспасиан экономил по грошу, Плиний славил vetus parsimonia (древнюю бережливость), и восемь сирийцев-лектикариев, из которых каждый должен был стоить не меньше полумиллиона, оскорбляли заложенные в незапамятные времена, но внятные каждому представления о приличном и допустимом.

Дело, однако, тут было, как мы видели, не только в богатстве. Свободнорожденный римский гражданин проводил большую часть своего времени в толпе — заполнившей Форум, базилики, термы, собравшейся в амфитеатре или цирке, сбежавшейся на религиозную церемонию, разместившейся за столами во время коллективной трапезы. Такое пребывание в толпе не было внешним и вынужденным неудобством; напротив того, оно ощущалось как ценность, как источник острой коллективной положительной эмоции, так как гальванизировало чувство общинной солидарности и равенства, почти уже исчезнувшее из реальных общественных отношений, оскорбляемое ежедневно и ежечасно, но гнездившееся в самом корне римской жизни, упорно не исчезавшее и тем более властно требовавшее компенсаторного удовлетворения[165]. Сухой и злобный Катон Старший таял душой во время коллективных трапез религиозной коллегии; Август, дабы повысить свою популярность, возродил собрания, церемонии и совместные трапезы жителей городских кварталов; сельский культ "доброй межи", объединявший на несколько дней января, в перерыве между полевыми трудами, соседей, рабов и хозяев, выстоял и сохранился на протяжении всей ранней империи; цирковые игры и массовые зрелища рассматривались как часть res publica ("народного дела") и регулировались должностными лицами. Попытки выделиться из толпы и встать над ней оскорбляли это архаическое и непреходящее чувство римского, полисного, гражданского равенства, ассоциировались с нравами восточных деспотий. Ненависть Ювенала, Марциала, их соотечественников и современников к выскочкам, богачам, гордецам, плывущим в открытых носилках над головами сограждан, взирая на них "с высоты своих мягких подушек", росла отсюда.