Древний Рим

Он расположил к себе германцев, вступив с ними в дружеские отношения. Он брал их в охрану, как наши вожди брали в охрану латышских стрелков. И стал даже одеваться и зачесываться на германский манер. Понимая, что одного лишь золота недостаточно для их поддержки, император вел себя как воин: первым брался за работу, копал рвы, наводил мосты, насыпал валы. У него был простой стол: ел он пищу простую, солдатскую и с деревянной посуды, сам замешивал тесто и пек хлеб. Старался создать впечатление у воинов, что он их товарищ, а не государь. В походах он чаще шел пешком, редко садился в повозку и на коня, сам нес свое оружие, а случалось, что и тяжелые значки легионов, украшенные золотом. Находясь во Фракии, рядом с Македонией, он стал вести себя подобно Александру Македонскому. Войско он стал называть на его манер македонской фалангой, а начальникам раздавал имена полководцев Александра. Придя с войсками в Александрию и будучи злопамятен, не простил насмешек, которыми его стали осыпать острые на язык александрийцы… Приказав самым цветущим юношам собраться за городом (якобы для военного смотра), он окружил их войсками и предал поголовному истреблению. Кровь текла потоками, а Нил, как говорили, стал красным от крови. Коварный и жестокий, он, решив завоевать Парфию, посватался к дочери парфянского царя. Затем, вступив на территорию Месопотамии как друг и жених, внезапно напал на тех, кто его приветствовал. Разграбив города, он вернулся в Сирию, получив за свой позорный набег титул «Парфянский». Имея уйму врагов, он был убит своим же центурионом, когда справлял нужду. Что за нужда человечеству иметь подобных царей-чудовищ?!

Император Каракалла

Термы Каракаллы

Тем не менее у поэтов, что всегда склонны приукрашивать жизнь, чтобы та не казалась столь горькой, его образ даже вызывал симпатию. Н. Гумилев писал:

Император с профилем орлиным,
С черною курчавой бородой,
О, каким бы стал ты властелином,
Если б не был ты самим собой!
Любопытно-вдумчивая нежность,
Словно тень, на царственных устах,
Но какая дикая мятежность
Затаилась в сдвинутых бровях!
Образы властительные Рима,
Юлий Цезарь, Август и Помпей, —
Это тень, бледна и еле зрима,
Перед тихой тайною твоей.
Кончен ряд железных сновидений,
Тихи гробы сумрачных отцов,
И ласкает быстрый Тибр ступени
Гордо розовеющих дворцов.
Жадность снов в тебе неутолима:
Ты бы мог раскинуть ратный стан,
Бросить пламя в храм Иерусалима,
Укротить бунтующих парфян.
Но к чему победы в час вечерний,
Если тени упадают ниц,
Если, словно золото на черни,
Видны ноги стройных танцовщиц?
Страстная, как юная тигрица,
Нежная, как лебедь сонных вод,
В темной спальне ждет императрица,
Ждет, дрожа, того, кто не придет…

Одна деталь из римской истории показалась нам зловещей. Задолго до падения Рима, отдавая войскам приказ разрушить злосчастный Карфаген до основания, вождь римлян Сципион произнес траурную речь, где были и такие слова: «Бог смерти и войны вселил дьявольский ужас в этот проклятый город Карфаген и в его войско и людей. Мы проклинаем с наивысшей силой этих людей и их войско. Мы проклинаем всех, кто занимал эти дворцы, всех, кто работал на этих полях. Всех, кто когда-либо жил на этих землях. Мы молим, чтобы они никогда не увидели больше небесного света. Пусть вечное безмолвие и опустошение воцарятся здесь. Пусть будут прокляты те, кто вернется. Пусть дважды прокляты будут те, кто попытается восстановить эти руины». Историк Полибий, бывший свидетелем момента, вспомнил, что, находясь рядом с полководцем, он увидел, как лицо того вдруг перекосилось от страха, и Сципион произнес строку из поэм Гомера: «Настанет день, когда священная Троя сгинет вместе со своим народом». Полибий спросил его, чем же вызвана столь пессимистичная фраза в день величайшего триумфа Рима. Задумавшись, он мрачно произнес: я подумал, что та же участь может постигнуть когда-нибудь и мой собственный город.

Портрет Марка Аврелия