Древо человеческое

Рэй растерялся. Он смущенно глядел в свой полный стакан. Два-три анекдота он им рассказал. Но явно предпочитал поговорить со стариком о лошадях. Он спросил Хорри, есть ли у Подстаканника шансы на Золотой кубок. У старика лоснились губы от славного кусочка желтого жира в сочетании с красноватым мясом и маринованным луком для остроты, он поглядел на ломтик хлеба, служивший гарниром, и подтвердил, что у Подстаканника неплохие шансы.

Рэй ушел, а Бурки изнывали от желания, чтобы он пришел опять. Что он и сделал. И стал приходить довольно часто. Все трое, казалось, были охвачены неожиданной и живительной, почти пламенной родственной любовью.

– Твой брат, оказывается, совсем не такой, как мы думали, – сказала Тельме Лили Бурк. – Отец у вас всегда был немножко растяпой. О, мы все очень любим Стэна. Но он растяпа. Мы все считали, что это твоя мать женила его на себе.

– Трудно сказать, какой он, Рэй, – заметила Тельма. – Мне кажется, я знаю. Только не могу объяснить. Должно быть, я предубеждена потому, что я его сестра.

– Смешная ты девочка, Тельма, – сказала Лилиан.

Пока все это происходило, Тельма по-прежнему работала в судоходной фирме, где ее не любили, хотя и уважали. Ни у одной девушки не были столь остро отточены карандаши. Если мисс Хеллоран бывала занята срочной работой, что случалось часто, босс вызывал к себе мисс Паркер и диктовал какое-нибудь письмо, которое она мгновенно отстукивала и вынимала из машинки, и прохладный лист бумаги ложился на поднос для писем перед мистером Фулбрайтом раньше, чем тот успевал положить телефонную трубку. Но она не поощряла шуток.

Потом Тельма вдруг ушла из судоходной фирмы, где ее так ценили, и перешла на службу к адвокату, на меньшее жалованье. Тельма не сумела бы убедительно объяснить, почему она так поступила, – просто иначе быть не могло. Быть может, на нее успокаивающе действовала атмосфера сдержанности и устойчивой, неподвластной времени жизни. Большинство клиенток приходили в мехах и жемчугах, и партнеры провожали их с видом сдержанной интимности, со светской учтивостью и пожатием сухих рук.

А между тем жизнь в доме Бурков опротивела ей окончательно. Аммиачные запахи из конюшен забивали аромат лавандовой воды, которой она освежала свои длинные пальцы, все так же скучно бочком выходили из конюшен лошади в попонах, ведомые бородатыми конюхами или юнцами, которые, подняв плечи, заносчиво подчеркивали ответственность своих действий. Тельме Паркер до всего этого не было дела, как никому не было дела до нее, но все же никуда от этого не деться. Ни от неуклюжих конюхов, сплевывавших сквозь дырки меж желтых зубов, ни от затевавших борьбу мальчишек вроде Курчавого, который заговорил с ней в тот день, когда на минуту стал посыльным.

Рэй иногда заходил повидаться с Курчавым. Очевидно, они дружили. В конюшне Рэй для удобства снимал галстук, облокачивался о плечо Курчавого, и они вместе разглядывали рекламы в приложениях к воскресной газете; они поверяли друг другу свои тайны, иногда серьезные, а иногда – судя по пантомимам одного и другого – непристойные. Порою в медлительный воскресный день, когда дремлют кошки и накаляется кирпич, в каморке, где висели седла, на ветхой, покрытой мешками койке, Рэй начинал бороться с Курчавым, как когда-то боролся с греком, и молодой человек в свою очередь пригвождал мальчишку к койке, а тот барахтался, пока не начинал кричать, стараясь избавиться от унизительного ощущения своей слабости. Но еще до этого девушка, невольно участвовавшая в таинственных ритуалах, спускала штору. Ее злость и чувство превосходства предпочитали задыхаться в оберточно-бумажном полумраке, где билась и не могла вылететь мясная муха.

Иногда Тельма ходила на концерты, одна. Ее музыка, в которой она не стала совершенствоваться из-за своей апатии и из боязни последствий, осталась в ней грустью, которая была даже сладостной. Волны музыки откликались в ней нотками утонченной печали и вызывали жалость к себе. Скрипки пронизывали ее насквозь.

Однажды вечером она встретила на улице свою подругу Женевьеву Джонстон, она была уже не так эффектна, как прежде, но обрадовалась Тельме и даже почему-то благодарила за эту встречу, но Тельма была только удивлена. Сидя за тушеным мясом с тыквой, Женевьева рассказывала, что у нее был аборт от одного женатого человека, с которым она познакомилась, когда ездила на Уэнтворские водопады. Тельма изящно выводила вилкой узоры по подливке. Словно ничего и не слышала. А Женевьева продолжала рассказывать.

Тогда Тельма, спасая свое превосходство от ниспровержения, сказала:

– Я как раз еду на симфонический концерт, Женевьева. Ты не хочешь пойти со мной? Тебе это было бы полезно.

– Классическая музыка не в моем духе, – с сомнением сказала Женевьева. – Разве только, чтоб время убить. Если это недорого.