Древо Иуды

На следующий день, верный своей клятве, он узнал у мисс Кармайкл название лучшего цветочного магазина в Эдинбурге и сделал по телефону заказ. Вскоре с особой доставкой прибыл огромный великолепный венок из белых лилий. Он отнес его лично на кладбище и почтительно установил под кельтским крестом[48]. После чего с легкой душой отправился побродить, размахивая тросточкой, в сторону моря, где осмотрел поле для гольфа, глубоко вдыхая бодрящий воздух. Подавив желание, он даже близко не подошел к Маркинчу, мудро рассудив, что кем бы ни была для него Кэти, он для нее по-прежнему оставался, в общем-то, незнакомцем. Затем наступило воскресенье, и тогда он надел темный костюм, строгий галстук, уточнил у бесценной мисс Кармайкл начало утренней службы и направился в деревенскую церковь.

Он сразу даже и не вспомнил, когда в последний раз посещал церковную службу. По воскресеньям в Америке он играл в гольф с Бертом Холбруком, проводил типичные выходные обеспеченных людей в местном загородном клубе, несуразно названном «Горелая лепешка». Там собирались в основном руководители нью-йоркских компаний, которые демонстрировали замечательную спортивную моду, начиная от бледно-зеленых шорт и заканчивая алыми шотландскими беретами, — дружелюбная, приятная компания. Но Мори никогда не чувствовал себя там как дома. Просто по своему складу он не мог легко предаваться бурному веселью в исключительно мужской компании, да к тому же ему казалось, что все они в курсе его злосчастных личных обстоятельств, а потому испытывают к нему жалость. Тем не менее поле там было хорошим, и ему нравилась игра, в которой он вскоре преуспел. Если же воскресенье оказывалось слишком дождливым для гольфа, он обычно уходил к себе в заводскую лабораторию. В одно такое дождливое и удачное воскресенье он случайно вывел формулу — ни больше, ни меньше — новых духов, которые Берт, обладавший безошибочным чутьем на коммерческие названия, тут же окрестил «Пасхальный парад». Они выпускались как побочная линия и принесли фирме немалый доход. Так что, должно быть, прошло лет пятнадцать с тех пор, как в ту пятницу, когда Дорис наконец признали невменяемой и увезли в клинику Виленского на Яблоневую ферму, он потихоньку прокрался на задний ряд церкви Святого Томаса на Пятой авеню. По дороге в университетский клуб, который располагался по соседству, он случайно прочел объявление: «Открыта целый день для молитвы и медитации». На душе было очень скверно, он сам себя ощущал чуть ли не психом, поэтому решил зайти — вдруг поможет. Не помогло: хотя он пробрался на задний ряд, украдкой поглядывая на тускло освещенный алтарь, и даже проронил несколько скупых слезинок — при случае он умел пустить слезу, — церковь он покинул, не чувствуя ни малейшего облегчения или улучшения, что вынудило его вернуться к первоначальному плану: турецкие бани в клубе.

Однако сейчас он пребывал в более подобающем душевном состоянии и, подходя к маленькой деревенской церкви, куда на службу стекалась малочисленная паства под неблагозвучный перезвон треснутого колокола, испытывал острое нетерпение. И сразу, как только вошел, поймал на себе мимолетный взгляд Кэти, которая узнала его и быстро потупилась, чем он остался очень доволен. Служба началась с гимна, спетого весьма неуверенно, затем последовала проповедь Фодерингея, длинная и скучная, истинный плод титанических усилий, и все это время он не упускал возможности наблюдать за Кэти, хотя и украдкой. Она сидела очень прямо в окружении деревенской ребятни, и его поразило, как умело она справляется со своими непоседливыми подопечными и с каким терпением выслушивает нудную речь. Ее профиль напомнил ему своей чистотой линий итальянских примитивистов… возможно, Уччелло,[49] хотя нет-нет… милое выражение предполагало полотно гораздо более позднего периода — «Юная учительница» Шардена,[50] наконец решил он, довольный, что попал в самую точку, однако нестройный хор, запевший громче, заставил его поморщиться.

Награда последовала позже, когда он поджидал девушку снаружи церковных дверей. Она вышла вместе с миссис Фодерингей. Жена священника была маленькая, крепко сбитая женщина, прямолинейная и простая, на широком честном лице с морщинками в уголках глаз, сохранивших свою голубизну, выделялись румяные скулы — лицо как на портрете Реберна,[51] инстинктивно подумал Мори. Она была при полном параде: в древней черной шляпке с перьями и темно-сером костюме, хорошо послужившем ей на своем веку, но теперь слишком тесном. Мори был ей представлен, а вскоре к их беседе присоединился Фодерингей. Мори поспешил поздравить священника с удачной проповедью.

— Весьма нравоучительно, — сказал он. — Слушая вас, сэр, я вспомнил духовное влияние, которое на меня оказала одна служба в церкви Святого Томаса в Нью-Йорке.

Подспудное сравнение со службой в огромном городе заставило Фодерингея раскраснеться от удовольствия.