Древо света

И, хотя говорил о зерне, все с большим трудом представлял себе поле и себя па нем: что-то мешало ему. Больше всего люди, согнанные на кирпичный заводик, которого нет. Сказать бы себе: нет их тут, этих людей, но о том, что они есть, неопровержимо свидетельствует твоя же собственная винтовка.

— Побегу я, Лауринас. Дети одни, скотина… — И Петронеле опустила глаза. Тут, куда, как скот, согнаны люди, странно и неудобно поминать даже о скотине, за которой надо ухаживать. Словно издеваешься над несчастными.

— Беги. — Лауринас провел ладонью по ее теплым губам, будто хотел удержать, а если не удастся, так взять что-то на память, чтобы не было так жутко одному. Что? Мятый платочек? Гребенку? Льняную прядь волос из-под косынки в горошек, прилипшую к виску и пахнущую ее потом, ее телом?… Глаза не синие и не серые — два слившихся цвета. Утром одни, вечером другие, а в недобрый час разбавленные нескрываемой горячей любовью и верным ее спутником страхом… Нравишься ты мне, Петронеле, сказал бы, ежели бы не такое страшное окружение… А может, сказал? Сказал без слов, кончиками пальцев, и она услышала?

Вот повернулся и уходит самый близкий ему человек. Глаза у нее не отуманены. Мужики головы потеряли, никто не соображает, что хорошо, что плохо, а она пусть и мало знает, совсем мало, зато твердо. Увереннее и он почувствовал себя от этого.

Остановившись на минутку, перебросился словечком с дружком своим Акмонасом. Того тоже Стунджюс пригнал.

— Как думаешь? Не начнут стрелять жидков?

— От жары спятил? Белены объелся? — вспыхнул Акмонас. — Никто их не тронет. К делу приставят, какую-нибудь черную работу дадут. На здоровье!

Прошло дня три-четыре, отобрали крепких мужчин. Приехали па грузовике из уезда белоповязочники, толковали о какой-то стройке. Ни прокладываемых дорог, ни строящихся мостов в волости не видать, так, может, в уезде? Не успела осесть подпятая грузовиком пыль, как неподалеку, в карьере за ельником, затрещал пулемет.

Караульные в цель стрелять учатся — так велено было говорить, чтобы женщины не рвали на себе волосы, дети не вопили.

— Поминками, браток, пахнет, — дохнул Лауринасу в ухо табачным дымом Акмонас, оба отошли в сторонку покурить. — Твоя правда.

— Моя? Отвяжись! Знать ничего не знаю.

— Оглох, что ли?

— Мало ли что… — хотел, очень хотел усомниться Лауринас.

— А зачем спирт привезли? Стунджюс-то знает, что делает.

— Спирт, говоришь?

Многое казалось подозрительным и Лауринасу. Тень от сарая. Жужжание насекомых над зарослями крапивы, как гул костельного органа… То же самое было бы здесь и без евреев, но по-другому на это смотрел бы, слушал бы. Зачем, скажем, заворачивает сюда черный автомобиль? На большой гроб похожий… Немец. И не рядовой. С черепом на фуражке…

Улучив момент, Лауринас подошел к старому знакомому, к Абелю.

— Чего ждешь? — сурово спросил он.

Абель сидел в высокой, в рост человека, белене. Целый день молился, хотя по-прежнему сомневался, услышит ли кто его молитвы. Трясущаяся козлиная бородка. Тень в молитвенном облачении.

— Смерти, господин Балюлис.

— Не смеши. Кто к смерти сватается? От нее все бегут.

— Я забыл, что такое смех. Куда мне бежать? Застрелят.

— Дуй мимо меня. Когда буду сапог натягивать… Ноги, черт побери, стер. Такая жара.

Абель усмехнулся, но не обрадовался.

— Не доверяешь? Не знаешь меня?

— Кто господина Балюлиса не знает? Все знают.

— Так чего же упрямишься?

— Старый я, слабый. Куда денусь? А жена с детьми?

— Погоди. Кто это там такой длинный, ровно озимый ржаной колос среди ярового ячменя? Руфка? Здоровый вымахал!

— Ребенок он еще, ребенок.

— Вижу, с каким-то бритоголовым бараном этот твой ребенок толкается. Тесно тут таким.

— А куда им податься, если уйдут? Тут отцы, матери, могилы предков…

— Ну и сказал! По могилам, вишь, соскучился…

— Кладбище — общий наш дом.

— Кончай, Абель. Старикам путь — па кладбищенский холм, молодым — на все четыре стороны! — Прорвалась злоба против тупой покорности. — Ну, бабы, дети, понимаю… Но вы-то, мужики… Неужто позволите, чтобы всех до единого вырезали?

— Говоришь… всех?

— Ничего я не говорю, Абель. Ничего не знаю. Я тебе не говорил, ты не слышал. Возьми вот полбуханки, сыр. Жена шлет.

— Добрая у вас жена. Только чем же мы отблагодарим господина?

— Мы люди, Абель.

В тот вечер Балюлис несколько раз стягивал сапоги. Дул на большой палец и стонал от удовольствия. Кто шел мимо сидящего, прошел. Мало ли кому и по какому делу надо? А когда стемнело, он и сам вместе с Акмонасом смылся. Домой. Осыпающуюся рожь косить.

Когда продирались сквозь густой молодой лесок, выплыла луна. В ее голубом свете мелькнула у Балюлиса мысль, что снова он отрывается от Стунджюса. Эх, было бы это в последний раз!

Через неделю на хуторе появился волостной старшина. Не один, с полицейскими, которые и увели Жайбаса. Якобы для пострадавшего от большевиков хозяина. Другую лошадь — выращенную Балюлисом кобылку — оставили. Пусть скажет спасибо господину Стунджюсу, потому что и такой милости не достоин.