Древо света

Не успело забыться неприятное ощущение — жесткие холодные ногти выцарапывают из пачки сигарету, — как его ударило сзади. Не кулаком и не твердым предметом, отразить который он подсознательно был готов, — горячей пулей.

Мир взорвался пламенем, и его высоко, как щепку, подбросило вверх.

Сознание помутилось, и Статкус почувствовал, что лежит на досках. Руки не то бывшего соседа, не то бывшего одноклассника шарили по шинели.

— Куда же он пистолет девал… офицер чертов?

— Ну-ка, пусти… я!

Теперь шинель трепали другие, более упрямые руки.

— Ах ты, дьявол… Безоружного убили! — взвизгнул голос, тоже показавшийся знакомым, как и острое поблескивание узких глаз.

Темнота догнала, когда они взбирались на холм. Лошадь едва держалась в оглоблях, выбилась из сил, понукай не понукай, все едино. Наконец в полном мраке телега нырнула в тень ольшаника. Каштан тянул из последнего, Статкус подталкивал сзади. Холм утонул в тумане, и упряжь упала с лошади, будто сползла в какую-то черную воду. Распряженный Каштан совал длинную шею под ветви яблонь и, словно колом, сбивая спелые плоды, хрумкал ими. Вот Лауринас снова дома, вроде и не было соблазнов дороги, когда чувствуешь себя частичкой не только этого островка, но и бескрайних ширей, и ушедшего времени.

— Сколько выручил-то?

— Двадцать семь с копейками.

— Копейками хвалится. Это за четыре-то ящика?

— Сгнили бы — больше пользы было?

— Эх! — Петронеле презрительно махнула рукой, однако была довольна. Даже не стала ругаться, когда услышала, что собачонку на базаре торговал. Муж снова дома, и она сможет очертить усадьбу кругом. Кругом, которого нельзя переступить, который охраняет их спокойствие и саму жизнь. Собираясь спать, всегда мысленно проходит вокруг хутора по этой черте. С молодости привыкла, когда Лауринас срывался, невесть где пропадал, а она тревожилась. Когда никто не видал, даже рисовала концом палки этот круг. Обводила усадьбу и часть близлежащего пространства. Не раз и не два оставались от ее круга одни ошметки, но она чертила его заново, внимательно уставившись па конец палки, словно там сосредоточивались остаток ее слуха и биение ее сердца…

— Чего не идете спать, хозяйка? Ведь шатает вас от усталости, — подкралась в темноте Елена, когда Петронеле колдовала посреди двора.

— Последняя, самая последняя моя забота.

— Вернулись живы-здоровы, все дома, чего же вам не хватает? Кухоньку я закрыла.

— Много будешь знать, скоро… Ступайте-ка к себе! — в шутку погнала ее Петронеле. За день женщины еще лучше спелись.

— Пошли, не будем ей мешать. — Елена взяла Статкуса под руку.

День растянулся, кажется, целый год врозь прожили, придется учиться снова быть вместе. По-молодому прохладный, крепкий локоть Елены. Неужели мы никогда не ходили под руку, мелькнуло в голове Статкуса.

— Что, молится старушка? — Лучше говорить о других.

— Угадай!

Она смотрела на него, как в юности, широко раскрытыми, завораживающими глазами, он даже оглянулся — не стоит ли рядом кто-то другой, более достойный ее внимания. Ты есть, и нет для меня ничего важнее, ничего нужнее — вот что старался внушить взгляд Елены, пока готовил он для нее уголок в своей жизни, сражаясь с воспоминаниями о ее сестре, а освободившись от них, забыл предложить ей Данутино место. В юности она видела во мне другого — лучше, справедливее. И я хотел таким быть и бывал, скорее всего, тогда, когда нуждался в ее молчаливой, терпеливой требовательности. Потому и женился на ней, а не от убеждения, что, не сумев спасти Кармелу, обязан спасти Елену — вырвать ее из агонизирующего местечка, из затянувшегося девичества. А ведь именно так тогда думал — спасаю! — хотя спасался сам, двадцатисемилетняя Елена мало чем отличалась от семнадцатилетней. Даже в сегодняшнем тумане ее глаза молоды.

— Будешь смеяться… — Елена глубоко вдохнула влажный воздух. — Старуха вокруг всех нас охранную линию вела.

— И ты тоже так?

— Только не вокруг отцовского дома. Ему суждено было погибнуть. Вокруг твоей головы, Йонялис.

— Вокруг моей?…

— Ты не умел беречься, доверчиво шел навстречу каждому, кто тебя звал. Как тогда, у мостика… Столько крови потерял, чуть не умер. Забыл, что ли?

— Всю ту ночь я чувствовал, что ты рядом. Если бы не ты… Почему, скажи, раньше не прибежала, до того, как меня?…

— Не спрашивай. Есть вещи, о которых…

— Ладно. С того раза ты и стала обводить вокруг моей головы те круги?

— Наверно. А ты и не предполагал, что тебя охраняет невидимый круг?

— Конечно. Но в трудные минуты думал о тебе.

— Еще одно подтверждение тому, сколь плодотворны были мои усилия!

— Скажи, — его не смутила ирония, — и сегодня ты тоже меня сопровождала?

— Ах, Йонас, Йонялис… Где уж мне! Это семнадцатилетние верят в могущество любовных чар.

— Да, о любви нам с тобой говорить вроде бы уже и негоже.

— Если бы ты всегда смотрел на меня такими глазами, как тогда, когда прикатил свататься! — она зажмурилась, чтобы не видеть пропасти между юностью и сегодняшним днем, страшной не морщинами и сединой, а словами — заменителями чувств: говорим о грусти, значит, грустим, о любви — любим.