Древо света

— У кого ноженьки-то подкосились, у меня, старухи, или у тебя, молодой?

— Здорова я, хозяйка, здорова! — состроив веселую мину, подскочила к постели Елена.

— Дверь-то прикрыла? Как бы старый не услышал…

Какие у нее могут быть секреты? Скажет, где лежит приготовленный саван? Так ведь говорила уже. В комоде — отдельно ее, отдельно Лауринаса. Укажет, где скомканные рубли, с туристов за молоко, яички полученные? Попросит, чтобы передала жестяную коробочку от леденцов Пранасу? Отец-то сыночка не жалует. Значит, гляди, будет обижать, когда ее не станет.

— Не обидишься, дочка, ежели попрошу чего-то? Мне бы Морту навестить. Век не видались, а ведь когда-то в одно зеркало смотрелись, косы заплетая.

— Так ведь Морта… в доме для престарелых?

— А что? Человек там уже не человек? И проведать нельзя?

Старая торопилась убедить в необходимости такого путешествия и в своих силах, но отводила глаза, точно могли они поставить под сомнение и то, и другое, и еще что-то, в чем не желала признаться.

— Ну, раз нужно…

Узнав об этом, Статкус не очень обрадовался. Конечно, в просьбе Петронеле непримиримость, поддерживающая жизнь, но она же приближает и грань, которую никому не дано переступить. Наутро невесело готовил машину, мрачно прислушивался к голосу и смеху празднично вырядившейся Петронеле. Платье зеленоватого шелка, довоенное еще, черная сумочка. Помахивала палочкой, но не опиралась на нее — видите, совсем и не шатает! Вертелся возле машины Лауринас, глаза подозрительно поблескивали, точно не в дом для престарелых собиралась его Петронеле, а, скинув эдак полсотни лет, на ярмарку или вечеринку. Не один топтался, с собачонкой.

— Скажи что-нибудь, — чуть не молил он. — Поругай. Предупреди, чтобы мух в избу не напустил…

— Все равно напустишь.

— Не напущу! Нет. Только, смотри, не задерживайся долго.

— Не жалеете муженька, — шутливо укорил Статкус, когда Петронеле уселась уже в машину, положив на колени сумочку.

— Лауринаса-то? А он меня жалел, когда по белу свету шатался? Кремень — не старик!

Умела ответить, как отрезать, но перышком оторваться от родных стен не смогла. Дрогнул и пополз в сторону холмик, пока совсем не скрылся, а за ним вроде и солнце, хотя впереди долгий день. Съежилась Петронеле, когда замелькали незнакомые деревья, луга, скотина. Сильно пахло одеколоном — опрыскалась, прихорашиваясь, — но дыхания не слышно. Статкус обернулся, глянул, не улетучилась ли вместе со вздохом в опущенное окно. Нет, здесь. Только душа рвется назад, к холмику, который затерялся уже меж другими такими же невзрачными холмиками, рукой не достанешь, взглядом не зацепишь, кажется, не в земных далях — в небесных просторах истаял. И Петронеле никуда не делась — вцепилась в свою сумочку, сникла, перепуганная собственной решимостью.

Дом для престарелых вырос из желтого ковра ячменей большим садом, цветочными клумбами. Заасфальтированная дорожка вела к нарядному белому зданию, за ним торчали не такие белые и нарядные, обвешанные полосатыми, сохнущими на солнышке матрасами.

— Вы тут подождите, а мы сходим, подружку вашу поищем, — сказала Елена своим обычным голосом, который прозвучал как-то странно здесь.

— Морта… Морта Гельжинене… Может, кто знает, — лепетала Петронеле, убеждая себя, что не ошиблась, прикатив сюда. Такой простор и такое множество домов ей и не снились. — Морта… Морта… Мы с ней еще в хоре на клиросе…

Статкусы повели ее под руки по обсаженной розами аллее. Белые, желтые, алые… И пахнет, как в божьей горнице, но почему-то печально, до слез горько от этого пьянящего аромата. Села Петронеле на зеленую скамью, как рухнула, вцепилась в спинку рукой, зажавшей белый носовой платочек. Чтоб не свалиться, если голова закружится. На таких же гнутых скамьях, в разные цвета окрашенных, сидели старики и старухи. Поодиночке. Кто скрестив руки на набалдашнике палки, кто на коленях. Подбородки у всех, хотя и дрожат, приподнятые, глаза, хоть и выцветшие, устремлены вперед: на аллею, на дорогу, в далекие туманные дали, где живут или мерещатся близкие люди, скотина, хозяйство, их собственная молодость. Шмель трепал раскрывшийся бутон розы, на землю осыпались лепестки, а людей слышно не было, словно кто-то изъял их голоса из прозрачного пространства, окружающего садовые дорожки и белый дом.