Дрезденские страсти. Повесть из истории международного антисемитского движения

«Холодное равнодушие, с которым некоторые правительства взирают на борьбу своих народов с еврейством, – продолжал Иштоци, – лишний раз подтверждается тем, что в вопросах печати правительственные чиновники становятся на сторону евреев, позволяют захватывать им в свои руки все средства борьбы, так что свобода прессы, право сходок и ассоциаций и свобода речи делаются монополией евреев. Я не буду подробно касаться засилия евреев в печати и культуре, ибо об этом специально скажет Иван Шимони, замечу лишь, что именно путем прессы подкапываются евреи все более и более под христианскую религию, сделавшуюся особою, расовою, я подчеркиваю, расовою религией европейско-арийских народов. Христианство вообще возникло как могущественная реакция против еврейских и вообще семитских замыслов, и потому понятно, что евреи сделались заклятыми врагами не только основателя христианской религии, но и всех его последователей».

Тут снова встал пастор Толлора и заявил:

– Как миссионер, посвятивший свою жизнь обращению евреев в христианство, я не могу согласиться с объявлением христианской религии расовой и замкнутой, ибо это противоречит учению Христа. Я согласен, что евреи, стоящие на ложных позициях своей иудейской религии, являются врагами христиан, но картина возникновения самой христианской религии антиисторична.

Тогда снова вскочил Шредер, председатель антисемитского форейна саксонских сапожников, и крикнул пастору Толлоре под общий смех:

– Вы еще не ушли?! А я думал, что на нашем конгрессе нет больше ни одного оппортуниста…

Даже Пинкерт, который всячески старался сохранить объективность, не мог сдержать улыбки, когда Толлора под смех и шутки публики и даже некоторых делегатов начал пробираться к выходу. А Шредер, подойдя к Иштоци, крепко пожал ему руку, и гром рукоплесканий скрепил это великое рукопожатие. В этом рукопожатии поэзия антисемитизма и его мускулатура подали друг другу руки.

– Еврей-космополит, – вдохновенный поддержкой, продолжал Иштоци, – не может быть патриотом, не может с преданностью стоять на земле, не может ее возделывать в поте лица. Даже если еврей там и сям занимается сельским хозяйством, то это не что иное, как хищническое хозяйство, которое вырубает леса, истощает производительность почвы и делает ее бесплодною. Но еврей-барышник не берет в руки плуг или косу. Его орудие труда – это деньги. Поэтому деньги должны быть изъяты из еврейских рук, так же как мы выбивали оружие из рук турок или арабов.

– Читайте Дюринга, – бросил с места Генрици, – только социалистическая система хозяйства может отнять деньги у евреев. Жизнь показала, что надежда на ныне существующие правительственные меры в этом направлении есть пустые мечты.

И вновь в который раз под сводами пивного зала прозвучали аплодисменты, разгоняя клубы дыма от дешевых сигар…

XII

Как же представляет себе Евгений Дюринг проблему денег после того, как они отняты будут из рук евреев и оевреившихся капиталистов, и какова, по Дюрингу, связанная с проблемой денег проблема распределения в будущем социалитате?

«Стоимость есть цена», – утверждает Дюринг. Энгельс по этому поводу замечает: «Если б Гегель не умер уже давно, он бы повесился». Однако опять, в который раз Энгельс не учитывает Робинзона со шпагой, а вернее Пятницу с револьвером. При экономическом уродстве практического социализма стоимость товара действительно равна цене, которая устанавливается не путем свободного рынка, а путем политического насилия над экономикой. «Закон, на котором покоится стоимость, – утверждает Дюринг, – выражающая ее в деньгах цена зависят только от производства, но не зависят от распределения, которое вносит в понятие стоимости лишь второй элемент».

«Распределение, но мнению г-на Дюринга, – пишет Энгельс, – определяется не производством, а простым актом воли». Таким образом, Дюринг переходит к плановому хозяйству: «Все отдельные хозяйственные коммуны заменят мелкую торговлю вполне планомерным сбытом… Даже если кто-либо действительно имел бы в своем распоряжении избыток частных средств, то он бы не был в состоянии найти для этого избытка никакого капиталистического применения».

«Таким образом, – пишет насмешливо Энгельс, – хозяйственная коммуна как будто благополучно сконструирована. Посмотрим теперь, как она хозяйствует». И после некоторых экономических цифровых расчетов Энгельс поясняет, что в конце года, как и через сто лет, такая коммуна г-на Дюринга будет не богаче, чем в самом начале. И что «в течение всего этого времени она не будет даже в состоянии предоставлять г-ну Дюрингу умеренную прибавку для нужд потребления, если она не хочет затронуть для этого фонд своих средств производства. Накопление совершенно забыто». А какой же выход? Выход есть, и Энгельс его сам подсказывает для того, чтобы его тут же с негодованием отбросить. Но многое, что создается и отбрасывается социализмом Маркса-Энгельса как социалистический брак, социализмом Дюринга заботливо подбирается и пускается в дело.