Дроздовцы в огне

Колонна идет, идет под залпами. Я верхом обгоняю стрелков. Лица темны, залиты потом, напряглись вилки жил на лбах, расстегнуты рубахи у ворота, идут не в ногу, без строя, теснясь друг к другу, тяжело звякая амуницией. Под страшным огнем несут раненых. Их уже несколько сот. Все смешалось в колонне в смутное человеческое стенание. Это предсмертный трепет. Еще удар — и колонна дрогнет.

Колонна дрогнет, колонна уже потеряла шаг, у нее сбито дыхание. Я поднялся на стременах и с отчаянием и бешенством, мне самому непонятным, кричу командиру офицерской роты:

— Почему ваша рота идет не в ногу?

Гром огня срывается, проносится над нами. — В ногу, в ногу! — кричу я. — Подсчитать ногу, колонна!

И под залпами, в губительном огне, со своими ранеными и убитыми, которых несут, нестройная толпа расстреливаемых людей, теряющих последнее дыхание, начинает невпопад, с тем же отчаянием, с тем же бешенством, с каким кричал я, подсчитывать ногу:

— Раз, два! Раз, два! Раз, два!

Все ровнее команды, все тверже удары ног, и вот уже смолкла команда, и вот уже вся колонна с силой отбивает ногу, точно само небо и земля, содрогаемые залпами, командуют им:

— Раз, два! Раз, два!

Колонна идет грозно, в священном покое бессмертия.

Проносится на «форде» Витковский. Красные на мгновение сосредоточили на нем огонь. Взрывы кругом. Снаряд угодил в машину. Владимир Константинович невредим, наш маленький, вылитый из стали генерал.

Колонна идет. В полку всего две подводы. Они полны ранеными. Кровь сочится сквозь щели телег. Темная борозда в пыли. Раненых ведут под руки. Одни обнимают шеи несущих, другие опираются на плечи соседей. Раненых несут на скрещенных винтовках, на шинелях, потемневших и мокрых от крови. Вот идет в смертельном огне она, русская молодость. Мы еще пробьемся к России.

В колонне идут за подводами наши полковые сестры милосердия, жены и сестры дроздовцев: Мария Васильевна, Александра Павловна Слюсарева, Вера Александровна Фридман. Лица молодых женщин бледны, точно окаменели. При каждом взрыве снаряда все они крестятся.

— В ногу! В ногу!

У всех тяжелое дыхание, снова сбиваются с шага. Я спешился. Пулеметы красных бьют по голове колонны, по штабу, где иду я. Вдруг чувствую тупой удар по лицу, хватаю рукой — поцарапан. Пулеметы бьют верст с четырех, на пределе, когда пули теряют силу.

— Во, ядрена-зелена, Самого и пуля не берет…

Стрелки, потемневшие от пота и грязи, смотрят с дороги.

Именно тогда услышал я впервые, как солдаты называют меня "Сам".

Далеко перед нами в пыли уже виден Приморский сад и Перекопский вал. "Неужели пробились? — и не верю, стискиваю зубы: — Господи, помоги нам пробиться". В солдатском батальоне нет больше патронов. Мы перестраиваемся под огнем. Впереди пошла офицерская рота 2-го полка, в арьергарде офицерская рота 1-го.

Приморский сад виден всем. Точно сильным ветром дунуло по колонне. Идут быстрее, теснее, с торопливым дыханием. Пушечные залпы редеют. Так же редеет гром к концу грозы. В пыли, там и сям, рванулось горячее «ура». Приморский сад маячит в пыльном мареве. Господи, пробились!

Мы прошли более шестидесяти верст с боем по тылам противника, отвлекли его силы от Перекопа, куда он наседал, и вот пробились. Красные отхлынули. 1-й полк стал строем у дороги, пропуская 2-й, твердую грудь всех наших атак под Преображенкой.

Артиллерийский огонь красных еще гудит. Я приказал полку сойти в огромные рвы, окружающие Приморский сад. Верхом вдоль рвов поскакал осматривать полк. В жесткой траве сидят во рву командир 2-й роты поручик Гуревич и его старший офицер поручик Чутчев; оба сосредоточенно выгребают оловянными ложками из консервных банок сладкий перец.

— Ну как, устали?

— Страшно, — улыбнулся смуглый Гуревич. — Разрешите предложить вам консервов.

— Спасибо, занят.

Поскакал дальше. За мной грохнул удар, точно сдвинулся воздух. Я вернулся. Поручик Гуревич, совершенно бледный, изо рта сочится темная кровь, лежит на спине. Я и Чутчев стали его поднимать.

— Куда? — прошептал я.

— В живот. Смертельно…

Я помню, как Чутчев в пыльной траве собирал часы, наган, измятую фуражку боевого товарища, пропитанную потом, и его оловянную столовую ложку. Поручик Чутчев, горячий, самолюбивый и порывистый человек, статный удалец, с головой древнего бога, был убит позже, под немецкой колонией Гейдельберг: ядром ему снесло голову.

Гуревича унесли. На вал перед нами высыпали конные разъезды кавалерийских частей Слащева. Мы стали их крыть свирепой бранью. Люди, в грязи и в пыли, в повязках, пропитанных кровью, едва вышедшие из тесноты многочасового боя, бледные от негодования, встретили слащевских кавалеристов чуть не в штыки. Все были оскорблены, что слащевские части вовремя не подошли к нам на помощь.

— Но мы ни при чем, ей-богу, ни при чем, — отвечали всадники, в большинстве мальчишки, бледные, виноватые и тоже обиженные, что их не послали к нам в огонь. — Ей-богу, господа, мы не получали приказания…

Вскоре мы помирились и подружились. Полк двинулся на Армянск, за Перекопский вал.