Друд, или Человек в черном

В комнате на втором этаже шале Диккенс знаком пригласил меня сесть в гостевое виндзорское кресло, а сам развалился в своем рабочем. По аккуратно расставленным на столе шкатулкам с голубой и кремовой бумагой, чернильницам с перьями и статуэткам дерущихся лягушек я понял, что Диккенс недавно здесь работал.

– Ну-с, друг мой, о чем вы хотите поговорить со мной?

– Вы сами прекрасно знаете, дорогой Диккенс.

Он улыбнулся, вынул из футляра очки и нацепил на нос, словно собираясь снова читать.

– Давайте предположим, что я не знаю, и начнем плясать отсюда. Вам не понравилась затравка моего нового романа? Я прочитал не все, что успел написать, знаете ли. Возможно, еще глава-другая – и повествование увлекло бы вас.

– Это опасно, Чарльз.

– Да? – Его удивление не казалось наигранным. – А что опасно-то? Писать криминально-авантюрный роман? Я говорил вам несколько месяцев назад, что мне показались интересными отдельные моменты вашего «Лунного камня» – наркотическая зависимость, месмеризм, индусские злодеи, тайна похищения – и что я, возможно, попробую силы в подобном жанре. Ну вот я и пробую. Во всяком случае – начал.

– Вы используете имя Друда, – проговорил я так тихо, что получилось почти шепотом.

Из гостиницы до нас доносились мужские голоса, распевающие застольную песню.

– Дорогой Уилки, – вздохнул Диккенс. – Вы не считаете, что нам – вам – пора избавиться от страха перед всякой друдовщиной?

Что я мог сказать на это? На несколько мгновений я лишился дара речи. Я никогда не рассказывал Диккенсу о смерти Хэчери – о серых блестящих гирляндах в склепе. Или о ночи, проведенной мной в храме Друда. Или о вторжении инспектора Филда в Подземный город и об ужасных последствиях, которые оно имело для Филда и его людей. Или о Реджинальде Баррисе – грязном, заросшем, ходящем в лохмотьях, питающемся объедками, скрывающемся в трущобах, вздрагивающем при каждом шорохе. Или о тайных святилищах в Городе-над-Городом, показанных мне Баррисом всего четыре месяца назад…

– Если у меня будет время вечером, – промолвил Диккенс, словно размышляя вслух, – я излечу вас от этого наваждения. Освобожу от него.

Я встал и принялся раздраженно расхаживать взад-вперед по маленькой комнате.

– Вы распрощаетесь с жизнью, коли опубликуете этот роман, Чарльз. Однажды вы сказали мне, что Друд просил вас написать его биографию… но ведь это пародия.

– Ничего подобного, – рассмеялся Диккенс. – Это будет очень серьезный роман, исследующий пласты, уровни и противоречия преступного ума – в данном случае ума убийцы, а также опиомана и одновременно гипнотизера и жертвы гипноза.

– Как можно быть одновременно гипнотизером и жертвой гипноза, Чарльз?

– Прочитайте книгу, когда она будет закончена, Уилки, и узнаете. Вам многое станет ясно… не только в том, что касается заявленной в названии тайны, но и в том, что касается вашего собственного затруднительного положения.

Последние слова я проигнорировал, поскольку они казались лишенными смысла.

– Чарльз, – горячо сказал я, опираясь обеими руками о стол и пристально глядя на Диккенса, – неужто вы и вправду полагаете, что при курении опиума возникают видения сверкающих на солнце ятаганов, многих десятков алмей и – как там у вас? – «несметного множества белых слонов, вышагивающих в разноцветных попонах»?

– …Белые слоны в блистающих яркими красками попонах и несметные толпы слуг и провожатых, – поправил Диккенс.

– Пусть так. – Я отступил на шаг назад и снял очки, чтобы протереть их носовым платком. – Но неужели вы действительно думаете, что любое количество слонов в разноцветных или блистающих яркими красками попонах и сверкающие ятаганы могут привидеться в настоящем опиумном сне?

– Я принимал опиум, знаете ли, – спокойно сказал Диккенс. Казалось, он забавлялся.

Я выразительно закатил глаза, услышав такое признание.

– Ну да, Фрэнк Берд говорил мне. Чуть-чуть лауданума, да и то всего несколько раз, когда вас мучила бессонница во время ваших последних турне.

– И все же, друг мой, лауданум – это лауданум. Опиум – это опиум.

– По сколько минимов вы принимали?

Я по-прежнему расхаживал взад-вперед, от одного открытого окна до другого. Вероятно, моя нервозность объяснялась увеличенной дозой лауданума, принятой утром мною самим.

– Минимов? – переспросил Диккенс.

– Капель опиата на стакан вина, – сказал я. – Сколько капель?

– О, понятия не имею. Те несколько вечеров, когда я прибегал к такому медицинскому методу, препарат для меня разводил Долби. Думаю, две.

– Две капли… два минима? – повторил я.

– Да.

Я молчал добрую минуту. В тот самый день я, приехавший в Гэдсхилл ненадолго и привезший с собой лишь фляжку и маленькую бутылку лауданума, принял самое малое двести минимов, а возможно, и вдвое больше. Потом я сказал:

– Ни меня, ни любого другого человека, исследовавшего свойства наркотика столь же тщательно, как я, дорогой Чарльз, вы не заставите поверить, что вам пригрезились слоны, ятаганы и золотые купола.

Диккенс рассмеялся: