Друг

Я сразу подумала о молодой женщине с причудливыми пирсингом и татуировками, с которой познакомилась несколько месяцев назад на писательских групповых занятиях, которые я вела во время летней конференции. Эти занятия были посвящены художественной литературе, хотя то, что писала она, было ближе к мемуарам – назовите это автобиографическим произведением, или реалити-прозой, или как угодно еще, – это была рассказанная от первого лица история Ларетты, девушки, ставшей жертвой торговли женщинами.

То, что она писала, было хорошо по трем основным причинам: там не было сентиментальности, не было жалости к себе и там присутствовало чувство юмора. (Если последнее кажется вам невероятным, то попробуйте вспомнить хоть одну хорошую книгу, в которой, какой бы мрачной ни была ее тема, не было бы чего-нибудь смешного. Как сказал Милан Кундера[41], мы чувствуем, что можем доверять тому или иному человеку именно потому, что у него есть чувство юмора.) Это была одна из историй жизни, которую пришлось несколько смягчить, чтобы читателю было не так трудно поверить в ее правдивость. (Читатели были бы удивлены, узнай они, как часто писателям приходится проделывать такие вещи.) Эта девушка провела два года в реабилитационном центре, борясь с пристрастием к наркотикам, стыдом и искушением сбежать обратно к сутенеру, имя которого было вытатуировано на ее теле в трех различных местах. Позднее она поступила в окружной двухгодичный колледж, где впервые и записалась на курс писательского мастерства.

Как и многие из тех, с кем я встречалась, она считает, что занятие литературой спасло ей жизнь.

Ты всегда смотрел со скепсисом на писательство как способ работы над собой. Тебе нравилось цитировать Фланнери О’Коннор[42]: для широкой публики должны писать лишь те, у кого, есть литературный дар.

Но как редко мы встречаем людей, считающих, что то, что они пишут, должно оставаться их личным достоянием. И как часто встречаются такие, кто полагает, что написанное ими дает им право не только на внимание широкой публики, но и на славу.

Ты считал, что люди идут по неверному пути. По твоему мнению, то, к чему они стремятся – самовыражение, общность, контакты, – можно с большей вероятностью найти в других видах деятельности. Например, в хоровом пении или коллективных танцах. Или на посиделках, во время которых женщины совместными усилиями изготавливают стеганые лоскутные одеяла. Именно к таким занятиям люди и обратили бы свои взоры в прошлом, говорил ты. Ведь литературное творчество – это слишком трудное дело! Генри Джеймс[43] недаром сказал, что любой, кто хочет стать писателем, должен начертать на своем знамени только одно слово – одиночество. А Филип Рот[44] заметил, что литературный труд – это досада из-за ощущения собственного бессилия и унижение. Он сравнил его с бейсболом – «Две трети своего времени ты терпишь неудачу».

Такова истина, говорил ты. Но в наш век графоманов истина была утрачена. Теперь все пишут точно так же, как испражняются, а при словах «литературный дар» у многих рука тянется к пистолету. Развитие публикации опусов за свой собственный счет стало катастрофой. Стало смертью литературы. Что означало смерть культуры вообще. Гаррисон Киллор[45] был, по твоему мнению, совершенно прав: когда все становятся писателями, писателем уже не является никто. (Хотя это утверждение относится к тем, которых ты нам советовал остерегаться: звучит хорошо, но если надавить, рассыпается в прах.)

Ничто из вышеперечисленного не ново и кажется таковым только на первый взгляд.

«Написать что-то и добиться, чтобы это опубликовали – это становится все менее и менее необычным. И все спрашивают: «А почему так не могу и я?»

Это написал французский критик Сент-Бёв.

В 1839 году.

Ты не стал отговаривать меня от работы в лечебном центре для жертв торговли людьми. Думаю, сказал ты, это может быть очень тягостно, но это не будет скучно.

Вообще-то это была твоя идея, что мне надо будет написать об этом.

Женщинам в этом центре рекомендовали вести дневники.

– Это будут сугубо личные дневники, – сказала моя старая подруга-психолог. Некоторые из женщин были очень обеспокоены мыслью о том, что кто-то сможет прочитать то, что они написали, и ей пришлось уверять их, что этого не произойдет. Они могут писать о чем угодно, совершенно свободно, зная, что никто, кроме их самих, этого не прочтет. Даже она не будет этого читать. Она предложила тем, для кого английский был вторым языком, писать свои дневники на родном языке.

Некоторые из женщин тщательно прятали дневники, когда не пользовались ими, чтобы делать записи. Другие постоянно носили дневники с собой. Но было и несколько таких, которые настаивали на том, чтобы уничтожать то, что они написали либо сразу после того, как они сделали запись, либо вскоре после этого. И она говорила им, что можно и так.