Друг

Она посмотрела на меня и остановилась в дверях, одной рукой держась за ручку, а другой – за облезлый дверной косяк. Я решил помочь ей открыть дверь, потянул её на себя, но почувствовал сопротивление. Заглянул ей в глаза. В них было не просто подозрение – животное ощущение чужака. Чужак может ворваться в твою нору и сожрать твоих детей, чужак может растащить все твои запасённые на зиму орехи, чужак может содрать с тебя шкуру. Он принесёт беду к твоему очагу, если пустишь его на порог. Она прошмыгнула за дверь, словно бы сдавая проигранную позицию, и быстро зашагала к лифту. А я так и стоял, словно бы окаченный грязью из-под колёс проехавшей машины. Прошёл несколько шагов и опустился на ступеньки возле почтовых ячеек, откуда торчали ушлые язычки рекламных брошюр.

Одна мысль о том, чтобы идти к папе, опаляла лицо стыдом. Даже если меня не прогонят, я просто не выдержу этот доброжелательный взгляд, за которым силой удерживается… утруждённость. Лучше я всякий раз буду видеть эту льдинку во взгляде, даже когда её там нет, лучше я буду отказываться и не верить, когда человек говорит, что от него не убудет, чем пропущу тот момент, когда начну стеснять человека, а его улыбка будет стоить ему усилий, о которых я не должен буду знать. Я не пойду к папе, потому что это будет странно, это будет подозрительно, это будет неправильно. Меня не поймут, если я скажу, что не могу ночевать дома. Да и не смогу я это сказать, даже если отвернусь, потому что буду знать, как на меня посмотрит бабушка, которая и в моём-то времени мне лишь телефонный родственник, – как на беспризорника.

«Кажется, у него не всё в порядке. Кажется, у него не всё, как у людей». У них есть набор основных, несущих благ – еда, кров и деньги, – после которого уже начинаются все улыбки, разговоры и тонкие душевные материи. К тем же, кто лишён этого фундамента, они относятся всегда одинаково, в лучшем случае – с недоверием: «Этот человек определённо хочет посягнуть на наше добро». Почему нас так смущают бездомные или юродивые в переходах, просящие подаяния? Потому что часто, проходя мимо них, мы говорим о какой-то чепухе, которая на самом деле – суть изощрение и грим, который мы наносим на ту самую основу и вечно перемалёвываем от безделья. Видя человека обездоленного, мы как бы вспоминаем о фундаменте, на котором истинно всё держится. Лучшие из нас испытывают смущение и стыд за свою изнеженность небесными садами, которые они до этого так капризно остригали. Именно за эту капризность им и стыдно.

Остальные же просто шарахаются от нищего, как от человека, находящегося за сословной чертой, сохранившейся лучше всех прочих, как от угрозы или инфекции. Идя в компании мимо какого-нибудь оборванного бродяги, я с особенной силой чувствую нити, тянущиеся от моих скул и языка, и краем глаза вижу, как лица тех, с кем я иду, тоже как-то изламываются от их натяжения.

Почему мы ещё не встретили путешественников во времени? А так ли это? Быть может, они так же, как и я, переместились во времени совсем чистыми листами, проиграли войну с бюрократией и упали замаранными бумажками на обочину жизни, где можно терпеть свою неприкаянность, эти выцветшие краски старого мира лишь в непрекращающемся запое. Вытесненные и обездоленные, они обросли бездомностью, покрылись алкоголизмом, как деревья обрастают грибами и мхом, так что уже и забыли, кем они были раньше и откуда пришли. И лишь иногда через пелену пьяного отупения их посещают смутные образы их прошлой жизни, отголоски той цели, с которой они пришли сюда, и тогда они начинают говорить, но никто, включая их самих, не понимает этот хриплый бубнёж.