Друг

Старая шуба ее матери — это как раз та деталь, на которую преподаватели писательского мастерства любят указывать своим ученикам, одна из тех выразительных, красноречивых деталей, такая, как, например, информация о том, каким образом дочь Сименона достала свой пистолет, — которые часто встречаются в жизни, но, как правило, отсутствуют в литературе, исходящей из-под пера тех, кто только учится писать.

Поэтесса села в свою машину, помидорно-красный винтажный «Кугуар» выпуска 1967 года, и включила зажигание.

Во время первого курса писательского мастерства, который я вела, после того, как сделала упор на важности деталей, один из учащихся поднял руку и сказал, что он совершенно с этим не согласен. — Если вам нужна масса деталей, вам надо просто смотреть телевизор. — И впоследствии я поняла, что это замечание не так глупо, как показалось на первый взгляд.

Тот же самый студент также обвинил меня (он произнес «писатели вроде вас») в том, что я пытаюсь отпугнуть людей, которые хотят попытать свои силы в литературном труде, стараясь внушить им, что писать гораздо труднее, чем это есть на самом деле.

— Зачем нам стараться это делать? — спросила его я.

— Да бросьте, — ответил он. — Разве это не очевидно? Все дело в том, что размер писательского пирога весьма ограничен.

Моя собственная преподавательница, учившая меня писательскому мастерству, любила повторять студентам, что если они могут, вместо того чтобы стать писателями, выбрать какую-либо другую профессию, то им следует выбрать именно ее.

Вчера вечером какой-то музыкант играл на флейте на узле станций нью-йоркского метро «Юнион-сквер» песню Эдит Пиаф[7] «Жизнь в розовом цвете» molto giocoso[8]. В последнее время я стала в этом плане очень уязвимой, назойливые мотивы привязываются ко мне часто, и игривое исполнение этой мелодии тем флейтистом преследовало меня целый день. Говорят, что лучший способ избавиться от преследующего тебя мотива — это прослушать пару раз всю песню до конца. И я прослушала наиболее известную ее версию, исполненную Эдит Пиаф, которая написала слова и впервые спела ее в 1945 году. И теперь в моих ушах неотвязно, не смолкая, звучит странный плачущий, выражающий саму душу Франции голос Эдит Пиаф, этого Воробышка[9].

А еще на станции «Юнион-сквер» я видела нищего с плакатом, на котором было написано «Бездомный беззубый диабетик».

— Хорошая надпись, — сказал один житель пригорода, ежедневно ездящий в Нью-Йорк на работу, и бросил в бумажный стаканчик нищего несколько монеток.

Иногда, когда я тружусь на компьютере, у меня на экране выскакивает окошко с надписью: «Вы сейчас пишете книгу?»

Интересно, о чем со мной хочет поговорить твоя третья жена? Меня это не очень-то заботит. Если бы ты написал мне письмо или оставил какое-то другое послание, я бы его уже наверняка получила. Возможно, она планирует устроить еще какое-то поминальное торжество, например, публичное чтение воспоминаний о тебе, и если так оно и есть, то она опять собирается сделать как раз то, чего ты, по твоим словам, не хотел.

Я думаю об этом сборище с ужасом не потому, что твоя третья жена вызывает у меня антипатию (это вовсе не так), а потому, что не хочу участвовать в подобных ритуалах.

И я не желаю говорить о тебе. Наши с тобой отношения были довольно необычны, и другим не всегда бывает легко понять их суть. Я никогда не спрашивала тебя и потому так и не узнала, что ты говорил о нас с тобой женам. Я всегда была тебе благодарна за то, что хотя твоя третья жена и не была моей подругой, как твоя первая жена, она не была и моим врагом, как вторая из твоих жен.

Она же не виновата в том, что любой твой брак означал приноравливание очередной жены к твоим дружеским связям, ибо таковы все браки. Наши с тобой отношения бывали наиболее близки, когда ты оказывался не женат, то есть эти периоды всегда длились недолго, поскольку ты всегда был почти патологически не способен к тому, чтобы подолгу оставаться в одиночестве. Ты однажды признался мне, что за небольшими исключениями — например, когда ты пропадал в командировках или в турне в поддержку последней книги (а то и в эти периоды) — ты в течение сорока лет ни разу не проспал ни одной ночи один. Между женами у тебя всегда были подружки, а между подружками — партнерши на одну ночь. (А еще были те, которых ты предпочитал называть мимолетными связями, и после секса с ними ты не спал.)

Должна со стыдом признаться: узнав, что ты опять влюбился, я всегда чувствовала душевную боль, а, услышав, что ты с кем-то порвал, всякий раз испытывала прилив радости.

Я не хочу говорить о тебе или слушать, как о тебе говорят другие. Разумеется, таково расхожее мнение: мы ведем беседу об умерших, чтобы их вспоминать, чтобы продлевать их жизнь единственным способом, который нам доступен.