Друг другу вслед

Верхнеуральцы рота за ротой стягивались к предмостью, залегали у невысокого, в расщелинах, берега. Сквозь рев канонады и гул ветра доносились топот ног, частое тарахтенье пулеметных колес, крики батарейцев, передвигающих орудия на новые огневые позиции. Кто-то молоденький бегал от окопа к окопу, не своим голосом звал неведомого «дядю Ваню». Вслед ему пустили острое словцо, и раздался негромкий гогот, — не могли казаки без выкамариваний, даже в такой час. Левее, напротив недостроенной танковой переправы, развертывались красноуфимцы. Внизу, вдоль пешеходных трасс, гнули спину саперы, чинили разбитые штурмовые мостки, чтоб через десяток минут повторить все сначала.

Враг нервничал, догадываясь о подходе резервов, усиливал и без того плотный обстрел. Одна за другой вспархивали ракеты, гулко лопалась шрапнель, стальной горох частил по взмутненному заливу.

Та-та-та-та-та! — отдаленно выговаривали пулеметы, рассыпая над головой короткий, близкий посвист пуль: тюф, тюф, тюф, тюф-ф! Бойцы, лежа по воронкам, только посмеивались: лупи, лупи в белый свет… Куда опаснее были рикошетные: с визгом отскакивали от каменных мостовых ферм, доставали где угодно, калечили и убивали. Тшшик-ииззз!

Время от времени, перекрывая все остальные звуки, бухали морские орудия, укрытые за Татарским валом. У-у-у-у-ух-хо-хо-о-о-о-о! — выло, и взметывался гигантский огненный смерч. Под самое небо летели доски, бревна, уцелевшие саперы со всех ног бросались а месту взрыва. И снова звенела пила, стучал молот, вгоняя сваю в топкое дно.

Особенно доставалось батальону Третьей бригады. Бронепоезд раз за разом выкатывался чуть ли не к дамбе, остервенело садил по ней, начисто сметал неглубокие окопы. Когда уральцам стало вовсе невмоготу, просигналили на свой берег: поддержите огоньком, одолевает… Чеурин пятью меткими выстрелами отогнал бронепоезд за выемку, потом перекинулся на прожектора.

— Ослепли! — радостно сказал Васька-партизан и пустил обычный матерок.

В час сорок ночи, — Егорка справился по часам, подаренным на прощанье вихрастеньким отделенным, — последовала команда:

— Первая рота, на мост. Второй приготовиться!

Спустились на узкую, в три доски, пешеходную трассу, побежали. Обледенелый настил гнулся, угрожающе скрипел под ногами, бревна, кое-где сорванные со скоб, уходили вниз: кто не успевал удержаться — оказывался по горло в воде. «Бр-р-р-р, — тряс губами пострадавший. — Невсутерпь холодна!»

— Гуськом, гуськом, и поживее, не застревай! — торопил Кольша, оглядываясь на свой взвод. — Крепче за канаты!

Миновали середину железнодорожного моста, когда с крымской стороны вдруг брызнули столбы расплавленного серебра, вспороли серое, в космах, небо, упали на залив, стремительно перенеслись к переправам. Ожили чертовы прожектористы!

Обстрел, к ночи немного приутихший, возобновился с утроенной силой: врангелевцы били наверняка, по нитке мостовых дамб. Там и сям вздымались высокие всплески, окатывали с головы до ног, шрапнель густо секла по воде…

Вот и конец мосткам, вот и твердая, правда, пока насыпная земля. Раненые уральцы, собранные для отправки в лазарет, увидели подмогу, пересиливая боль, потеснились к бровке.

— Думали, не дождемся…

— За такие думы… знаешь? — напер на раненого Васька.

— Валяй до кучи, — усмехнулся уралец, белея в темноте марлевой повязкой. — Ну, земляки, не подкачаете? Говорите сразу, а то ведь мы и назад повернем!

— Не гоношись! — был скупой Кольшин ответ.

— Эй, а твой голос мне знаком. Не из нашей ли бригады, куманек?

— Угадал… Быстрей, ребята, быстрей!

Красноказачья пехота выходила на дамбу, снова разбиралась «волнами», теперь куда более короткими, чем раньше, на северном берегу.

— Перебежками вперед!

Бойцы вставали, неслись как угорелые, спотыкаясь о тела убитых, припорошенных снегом. Сбоку налетал ветер, прошибал тонкие шинельки и стеганки насквозь.

— Ложись, окапывайся!

Проскочив несколько саженей, падали у рельсов, ловили ртом ускользающий воздух. Окапываться, собственно говоря, было негде. Просто с шапку жесткой, накромсанной взрывами землицы перед собой, и готово, а там — новый бросок в ночь, рассеченную прожекторами, в туман, в гущу огня, поставленного белыми. Свинец и сталь, сталь и свинец, и ты, голодный, холодный, сотрясаемый крупной неуемной дрожью, на высоком заснеженном гребне дамбы, у всех на виду, открытый каждой пуле, каждому осколку.

Брагин поспевал вслед за Кольшей, ни на шаг от него, ненадолго замирал, звонко передавал слова команды, а перед глазами ни с того ни с сего проносились обрывки далеких видений: бревенчатая изба над отвесным красновато-желтым яром, утюги-баржи, битком набитые полупьяной молодой деревенщиной, заплаканная мать на приплеске… Давно ль это было? Год с небольшим назад!

И голос ротного где-то правее:

— Вспышка — уныривай по-гагачьи. Допек?