Друг другу вслед

Дорога и река — две неразлучницы. Светлой, в порожках и перекатах, лентой тянется вдоль хребтов Белая, а по берегу идет старинный Троицко-Стерлитамакский тракт. Река и дорога что поводырь со слепцом: куда одна, туда и другая. Разве что дорога порой, чтобы шагнуть ловчее, обойдет скалистый кряж, срежет острую береговую стрелку. А река течет себе, свиваясь воронками, с шумом бьет о гранит, подергивается на заводях легкой рябью.

День, два и три идут бок о бок дорога и река, вдоль них растянулись обозы, пехота, конные сотни. От зари до темна палит солнце, медленно перекатывается перед глазами, и следом, все время чуть забирая вправо, по его полукругу, топают разномастные колонны. Редки и коротки остановки, всего ничего. Кашевары и бабы разводят костры, навешивают котлы на таганах, наскоро готовят еду. Час-другой сна, побудка, и снова бесконечный тракт, снова солнце, а с ним страшенный зной. Раскаленная пыль висит над дорогой, лезет в нос, першит в глотке.

Остались далеко позади Азикеево, Серменево, Узянский поселок. Белых нет как нет, считай, от Белорецка: видно, повыдохлись на горе Извоз, теперь собираются с силами. Ребята, прикрывающие отход, посмеиваются: «А мы тем часом так оторвемся, не догонишь и на ероплане!»

У Кагинского завода — переправа. Командир сотни выслал разведку, пусто, по крайней мере, на пять-шесть верст вокруг. А солнце жарит, спасу нет, а тут водица — вот она: прозрачная, игривая, студеная от подземных ключей. Обозам нет конца, подваливают к броду, с брызгами перемахнув его, поднимаются на взгорье, пропадают из глаз… Молодые конники приуныли, и сколько Игнат с Волковым, прибившиеся к арьергарду, ни старались приободрить ребят, их грусть не проходила. Молодец командир: вовремя уловил сбой, разрядил его громовым голосом:

— Повзводно, в речку, арш!

Сброшена с плеч потная одежда, первый шаг в воду, и удивленно-радостный, шальной гогот. Завистливо поглядывали коноводы, бабы и девки на возах стыдливо отворачивались при виде нагих тел, которыми вскипело плесо.

— Ох, и дерет, стерва милая!

— Федька, давай гармонь. Что-нибудь плясовое.

Кавалеристы выбирались на горячие камни, лежали с просветленными лицами, вольготно раскидав руки-ноги. А когда с той стороны Белой, из цепи стрелков, на всякий случай рассыпанной над берегом, прибрел Мокей, стало вовсе весело.

Он сидел, ерошил бороду, надсадно, с хрипотцой говорил:

— Бывал я здеся, еще с дедкой моим, царство ему небесное. Печи дедка лепил сызмальства, первый мастер на всю горную округу, ай подале. Ну, ясное дело, стафет: приезжай в Кагу. Встречает нас дилектор заводской. Надо, мол, печь фигурную в зале. «Будет исполнено», — дедка ответствует. А хоромы, братцы мои! Потолок высотой вон с те сосенки, ей-ей… — Он скосил глаза на бороду, осторожно выпутал из нее пчелу. — Топай, милая, своей дорогой… Ну, стало быть, и начали: дед, батя, с ними я. Основы, ходы и выходы. Примкнули тютелька в тютельку! Горничная справляется: когда обед подавать, мол, скоро ужин. Мы ей: неси разом то и другое…

— Ты, случайно, атаману печь не выкладывал? — бросил Санька.

— Был заказ, перед Октябрем… Тольки мы с батей собрали струмент, подрядили телегу, бац — загремел атаман, и Совет заместо него. Ну, а от Совета заказу не было…

Вокруг прыснули. Мокеев брат повертел пальцем у виска, отошел подальше, лег. Рассказчик и бровью не повел. Знай потягивал даровой табачок и бубнил, перескакивая с одного на другое:

— День и ночь, от зари до зари, а куда? Сесть бы на пригорке, не торопясь, портянки просушить, потолковать про то, про се…

— Ты и на ходу — сто слов… как пулемет. Та-та-та!

— Не перебивай, кому велено? — Мокей пригорюнился, пожевал губами, — Все наперекос, господи… Побросали хаты, семьи, отцовские могилы, прут в неведомую даль… Мануфактуру задарма отдают, сам видел!

— Отдаем, — поправил Санька.

— Разве ж то дело, извени? О себе не думаете. Все одно уходим прочь, вернемся ли — вопрос… Надо — ему, тебе, мне — по тюку. Носи, пока не свалишься. Уцелеешь — твой. А этак, извени, пробросаемся!

— Линялые твои речи, дядя.

— Еще ты мне указовывать, горсть вони! — рассвирепел Мокей и, встав, обратился к Игнату: — Комиссар, заступись… Можно ль тиранить без конца?

— Ты о чем? — спросил Игнат.

— О том самом. Житья не дают. И это, извени, новая правда? Не-е-ет, кто был голова, так Варфоломеич, председатель. Вон, на реке, есть глубина, есть перекат. Вы помельче, молодые главкомы, не в обиду будь оказано. Он-то знал, какая у солдата боль. А вы только рогозиться, рывком да швырком… Тьфу!

Он сплюнул тягуче, без оглядки зашагал прочь, загребая длинными руками и слегка приседая.

— Эй, Мокей Кузьмич, ты ровно редьку сажаешь! — крикнул Санька, и остальные ответили дружным смехом.

И вдруг — пронзительное:

— Казаки-и-и!